Путешествие Чарли

Имея степень бакалавра по физике в Университете Дрексела (1967 год), Чарли запатентовал «двухосный феррозондовый магнитометр», удостоился публикации в научном журнале «IEEE Transactions» и получил самое крупное денежное поощрение, связанное с патентами.

Затем Чарли получил степень магистра наук и докторскую степень по астрофизике в Католическом университете Америки, публиковался в научных журналах «Solar Physics» и «Astrophysical Journal», стал лауреатом премии для выпускников Alumni Award за выдающиеся достижения в научной деятельности.

Чарли начинал в НАСА как научный сотрудник, затем стал заместителем директора Отдела полетов Космической лаборатории и прошел программу MBA для руководителей в Гарвардской школе бизнеса.

В 1983 году Чарли был назначен руководителем отдела астрофизики НАСА. В течение 12 лет под его началом находилась программа стоимостью миллиарды долларов, в рамках которой были построены и выведены на орбиту 12 спутников. Он был отмечен наградой Creative Management Award за мотивацию и вдохновение и получил «Медаль за выдающееся лидерство». Чарли разработал программу Больших обсерваторий, позволившую собрать более 20 миллиардов долларов для исследований в области астрофизики. За свою деятельность в этой области он удостоился медали «За выдающуюся службу», «когда вклад настолько велик, что все другие формы признания представляются недостаточными». Американское астрономическое общество отметило достижения Чарли в программе Больших обсерваторий своей высшей наградой – Space Flight Award.

В 1990 году команда Чарли запустила в космос космический телескоп Хаббл с бракованным зеркалом. Чарли организовал ремонтную миссию, которая починила телескоп в открытом космосе. За это он был награжден второй медалью «За выдающуюся службу» «за творческий подход к поиску ресурсов и вдохновение команды на ремонт телескопа». Менее 50 человек за всю историю НАСА удостаивались такой чести. Чарли получил почетную президентскую премию Presidential Rank от Рональда Рейгана и награду от Билла Клинтона «за постоянные высшие достижения». При этом коллеги Чарли номинировали его на эти награды без его ведома!

В 1993 году Чарли стал профессором лидерства в бизнес-школе Университета Колорадо. Им был создан авторский курс «Лидерство 21-го века» для студентов, слушателей программ МВА и руководителей. Его программы всегда получали максимальную рейтинговую оценку А+.

В 1995 году Чарли основал компанию 4-D Systems, объем продаж которой за 10 лет превысил 50 миллионов долларов. В 2007 году его команда получила награду Prism Award Международной федерации коучинга «за постоянное совершенство и достижения в бизнесе».

Книга выходит большими тиражами на английском и еще восьми языках.
Сейчас Чарли посвящает себя поддержке тех, кто занимается человеческим развитием при помощи 4-D процессов, управляя полями социального контекста и улучшая качество жизни и работы.

За последние 10 лет Чарли провел более 60 семинаров в Китае. Считается, что их посетило более 100000 человек. Китайская аэрокосмическая корпорация назначила Чарли «почетным профессором». Кроме того, он стал первым иностранцем и девятым в истории профессором Азиатско-американской многоотраслевой ассоциации.

И, наконец, Дэвид Фриджерио (на фото), сценарист из Лос-Анджелеса, написал сценарий фильма о Чарли, нашел продюсера, и теперь ведутся переговоры по созданию фильма

Чарли живет полной и насыщенной жизнью со своей женой Сюнко в Колорадо.

Со стороны отца мои предки были родом из Франции, откуда эмигрировали в канадскую провинцию Новая Шотландия в начале 18-го века. Побывав там, я сам в этом убедился, а кроме того, в моей фамилии присутствуют две буквы «Л», что является характерным для Новой Шотландии, где эта фамилия часто встречается. Более того, персонал исторического памятника Grand Pre (на фото) был уверен, что историю моей семьи можно найти в их архивах. Примерно в 1750 году британцы депортировали их обратно во Францию, но им удалось перебраться в Луизиану, так как эта территория принадлежала Франции до 1803 года, пока Наполеон не продал ее США по цене 18 долларов за квадратный километр.

Моего отца звали так же, как и меня, поэтому-то меня и называют «Младший». Он родился в Лафейетте, штат Луизиана, а его отец был одним из 22 детей от двух матерей (французский католицизм!). На фотографии вы можете увидеть «байю», заболоченный участок реки, где в изобилии водится знаменитый «sac-a-lait» (бурдюк с молоком) – вкуснейший белый лаврак. У моего отца была сестра, Одри из Лафейетта, и брат, Харви из Сент-Пола, штат Миннесота, оба значительно его старше. Я их очень любил. В их доме чаще звучала французская речь.

Моя мать, Джой, родилась в Шревепорте, штат Луизиана. У неё была сестра, Мэри, с которой они не очень ладили. Сын Мэри, Стюарт, совершил самоубийство в возрасте тридцати лет. Отец Джой был родом из Германии, а мать – из Ирландии.

Мои родители встретились в Университете Южной Луизианы в Лафейетте (на фото). Когда японцы атаковали Перл-Харбор в 1941 году, все мужчины из университета вызвались пойти на фронт добровольцами. Очевидно, у кого-то из моей семьи в то время был один из первых самолетов в Луизиане, поэтому у моего отца был некоторый опыт управления самолетом. Скоро он стал пилотом военно-воздушных сил. Я недавно нашел заметку в старой газете, где его называют «международным пилотом» и упоминают награды от Китая, Мексики и Франции. Поскольку он был родом из Луизианы, из семьи, где говорили по-французски, большую часть своей службы во время войны он провел во Франции. Хотя он так и не закончил университет, он все равно стал офицером, видимо, в награду за проявленную храбрость. Моя мать закончила университет, получив степень бакалавра по социальной работе. Всю жизнь она проработала в этой сфере.

Я родился 11 декабря 1944 года на базе ВВС Барксдейл в Шревепорте, штат Луизиана. Поскольку мы были членами семьи военнослужащего, на военной базе мы могли рассчитывать на бесплатную (и качественную) медицинскую помощь. Много времени в своем раннем детстве я проводил с родителями моей матери, жившими в Шревепорте. Не уверен, что моему отцу удалось присутствовать при моем рождении, так как он проводил много времени за рубежом, хотя я и видел фотографии, где он держит меня на руках.

Вскоре после моего рождения выяснилось, что у меня косоглазие, и мои глаза движутся независимо друг от друга. Такое отклонение называется страбизм и вызывает двоение в глазах (фотография стоковая, не моя). Чтобы решить эту проблему, мой мозг отключил большинство функций левого глаза, что привело к амблиопии или «ленивому глазу». В возрасте одного года мне сделали коррекционную операцию, затем еще одну в возрасте 12 лет. Глаза стали двигаться вместе, но амблиопию преодолеть не удалось.

Худшей стороной этой ситуации было то, что мне приходилось носить накладку на здоровом глазе в течение лета, что ограничивало мое зрение и вызывало неприятное потоотделение. По идее это должно было укрепить мой слабый глаз, предотвращая возможные осложнения для здорового глаза. Не думаю, что это принесло какую-то пользу, так как мой зрение тем глазом до сих пор 20/200, что означает фактическую слепоту. И это не проблема с фокусом. У всех нас бывают слепые пятна на «оптическом диске» сетчатки. Там нет фоторецепторов, но большинство этого не замечает, так как мозг сам заполняет пробелы в картинке. Я подозреваю, что эффект «ленивого глаза» связан с тем, что мозг блокирует большую часть функций моего левого глаза. На фотографиях того времени я не выгляжу счастливым.

Когда мне было два года, наша семья переехала в Германию, сначала в Бамберг, потом в Хайдельберг. Отец летал на С-47 (на фото), а с июня 1948 по сентябрь 1949 года принимая участие в переброске грузов в Западный Берлин по воздуху. (Я, конечно, не подозревал, что буду летать на таком же самолете по Канаде, в качестве научного сотрудника отслеживая результаты своих экспериментов). Моя мама шутливо говорила, что в то время меня понимали только мои немецкие няньки, так как я проводил с ними дни напролет, болтая по-немецки. Похоже, я отказывался разговаривать по-английски! И до сих пор немецкий язык приятен моему слуху. Сохранились фотографии, где я играю в снегу, что было необычно для моей семьи родом с юга США.

Мы вернулись в США, в городок Саутерн Пайнс, штат Джорджия, затем переехали в Фейетвилл, штат Северная Каролина. В 1948 году, когда мне было 4 года, в США разразилась эпидемия полиомиелита. Родители решили отправить меня к деду и бабке по материнской линии в Шревепорт, где, как им казалось, я буду в безопасности (фото дома в наш дни). Я был этому только рад, так как дедушка с бабушкой хорошо ко мне относились, чего и следовало ожидать. Мои родители (и младший брат Марк) остались в Форт Брэгге, Северная Каролина. (Здесь вы редко встретите упоминания о моем брате Марке, так как он, похоже, предпочитает не присутствовать в описаниях моей жизни, например, в фильме обо мне).

Мой дед прошел весь путь с самых низов до топ-менеджера нефтедобывающей компании. К тому времени он уже вышел на пенсию и мог проводить со мной много времени. Он любил ставить меня в тупик всякими научными вопросами, типа: «Как тело вырабатывает тепло?» Если возникали какие-то вопросы по здоровью, мы вместе искали ответ в Настольном справочнике врача. Ему удалось разжечь во мне природную любознательность, которая верно служит мне и по сей день. Не взирая на мой очень юный возраст, он даже научил меня, как менять автомобильную камеру.

Мой дед был, конечно, весьма эксцентричным человеком. Его звали Марк (очень по-немецки), а второе его имя было Гилмер, и он предпочитал, чтобы его звали ЭмДжи (MG). У него был очень милый младший брат, «дядюшка Бенни», работавший в его компании. Мой дед частенько говорил: «Люди спрашивают: «Чем это Бен занимается в твоей компании?» А я отвечаю: «Не имею понятия».

Он обожал фотографировать. У него был несколько фотоаппаратов Лейка с видоискателем (один из них до сих пор хранится у меня в офисе) и кинокамера Болекс 8 мм. Его вызывали делать снимки мест преступлений (да!). Я унаследовал его любовь к занятию фотографией, и почти до тридцати лет у меня в чулане стоял фотоувеличитель для изготовления черно-белых фотографий, которые я крепил на потолочную плитку (дешевле, чем использовать рамки), порезанную радиально-консольной пилой. В основном, это были фотографии Джулии. Мне пришлось завязать с этим делом, когда во время войны во Вьетнаме цены на серебро скакнули вверх.

Мой дед также любил оружие, и оно валялось по всему дому. Мне особенно нравился хромированный револьвер крупного калибра. Однажды моя бабушка заметила, что я направляюсь к двери с револьвером в руке. Она спросила: «Чарли, куда ты собрался?» Я ответил: «Собираюсь пристрелить одного другана». На этом мои игры с оружием закончились.

Дед не хотел, чтобы я боялся полиции, поэтому мы частенько заходили в полицейский участок. Он показывал мне фотографии оторванных конечностей тех, кто любил ездить на машине, высунув руку из окна (чтобы сигнализировать о повороте??). Хотя сплошь и рядом люди ездят таким образом, я так никогда не делал. Урок, усвоенный в юном возрасте, остается на всю жизнь! Дед с бабкой также любили путешествовать по Гватемале. И, хотя мне нравились сделанные там фотографии, я так и не понял, что их так туда влекло.

Когда мне было от пяти до восьми лет, моя семья несколько раз меняла место жительства. Сначала мы переехали в Олбани, штат Джорджия, а затем – на остров опоссумов в том же штате, недалеко от Саванны. Я хорошо помню, где мы жили. Это был типичный одноэтажный американский дом, окруженный старыми деревьями со свисающим мхом. Полагаю, все лето я бегал босиком. Помню, как тыкал палкой коралловую змею, до смерти напугав мою мать. Отец брал меня на рыбалку в алюминиевой лодке со старым чадящим мотором Evinrude. И до сих пор мне приятен запах выхлопа подвесного мотора. Отец работал на Стратегическое авиационное командование ВВС (САК) и возил всю лётную экипировку с собой в багажнике. Раздавался звонок телефона, и отец выходил из дома, не имея права сказать нам, куда направляется и когда вернется. Но по возвращении частенько радовал нас всякими вкусностями. Однажды он принес целую кучу свежих живых лобстеров, вывалив их в ванну.

Потом моего отца направили на Окинаву управлять бомбардировщиками Б-29 во время Корейской войны. Он участвовал в опасных вылетах, продолжительностью более суток, где самолеты подвергались обстрелу с земли. Системы ПВО находились на китайской стороне реки между этими двумя странами, и бомбить их запрещалось. Однажды непосредственно перед вылетом его сменил другой пилот, самолет был обстрелян, и пилот погиб.

После отъезда отца мы с матерью и братом (Марком) переехали в квартиру в Лафейетте, Эуклоун авеню 510 (так это место выглядит сейчас). Отец предполагал, что его семья позаботится о нас, но этого не произошло. Помню, каким нечастным я себя чувствовал, изнывая на летней жаре – ведь кондиционеры встречались тогда очень редко. Жара стояла такая, что мы отламывали кусочки асфальта, лепили из них шарики и бросали друг в друга. Меня отправили в католическую школу, где я стал мальчиком, прислуживающим в алтаре и содрогающимся от ужаса при мысли об аде. В глубоко религиозной франкоговорящей Луизиане католическая школа была не самым приятным местом. Затем мы вернулись в Шревепорт, чтобы подготовиться к путешествию.

Корейская война закончилась в июле 1953 года, а в сентябре отец устроил наш переезд к нему на Окинаву. Окинава – это один из островов архипелага Рюкю, примерно в 1000 миль (1500 км) от Токио. Мы с матерью и Марком отправились из Лафейетта в Сан-Франциско на автомобиле. Путешествие заняло месяц, после чего мы присоединились к семьям других офицеров ВВС. Там моя мать быстро со всеми рассорилась, и нам пришлось жить отдельно. Помню, что мне приходилось самому оплачивать счета за завтрак, хотя мне было всего 8 лет! Затем мы погрузились на десантно-транспортный корабль и отправились в двухнедельное путешествие длиной 6000 миль (10000 км). Это было совсем не похоже на современный круиз. Помню, как все страдали от морской болезни, везде были следы рвоты. Наш корабль остановился в Токио, отец присоединился к нам, и мы отправились на Окинаву.

Мы жили в маленьком блочном доме из шлакобетона по адресу: Военная-воздушная база Кадена, улица Стерли Хайтс 1817. Эти дома были построены военными строителями (на фото - подобный дом), а крыши были покрыты обожжённой глиняной черепицей, которую не раз уносило ветром во время урагана. Помню, каким потерянным и одиноким я себя чувствовал вечерами, когда родители уходили в офицерский клуб есть стейки и пить виски, оставляя меня с Марком под надзором нашей нянечки с Окинавы. Однако, жизнь на военной базе оказалось практически идиллической. Там не было преступности, в школе не издевались, а родители сами отвечали за поведение своих детей. Если родители не справлялись, семью отправляли обратно в США! Я гонял по территории на велосипеде, заезжая в бассейн, кинотеатр или военный магазин. Мне повезло с моим декабрьским днем рождения – так как только в декабре в магазин завозили игрушки (на Рождество). За домом были заросли высоченной травы – мы прокладывали в них туннели, не заметные снаружи. Мы также исследовали древние могилы на расположенном недалеко холме. Периодически находили неразорвавшиеся боеприпасы. В общем, жизнь вне дома была насыщена приключениями.

Когда я стал бойскаутом, мне пришлось играть в бейсбол в юношеской лиге. Учитывая мои проблемы со зрением, мне ничего хорошего не светило. Меня поставили игроком дальней части поля, а кто-то другой отбивал мячи высоко в воздух. Частенько они прилетали мне в лицо. Мне было стыдно, так как мой отец, уже в звании майора, командовал эскадрильей, и я опасался, как бы мои неудачи не сказались на нем.

Каждый год особым событием для нас был отдых в санатории для офицеров «Окума» на северной оконечности острова (на фото). До него было чуть больше 70-ти километров, на которые уходил почти целый день. Более 4000 боевых кораблей обстреливали Окинаву в течение нескольких месяцев до высадки десанта. Поэтому дороги находились в ужасном состоянии, а скорость была ограничена 40 километрами в час. На курорте мы катались на лошадях, плавали, занимались греблей на каяках в океане и стрельбой из лука. Это были счастливые времена.

В школу я ездил на автобусе до Кубасаки. Она располагалась в сборном ангаре из гофрированной листовой стали. Насколько помню, и школа, и учителя мне нравились. (И я до сих пор не забыл нашу школьную речевку). Полагаю, мое ограниченное зрение сослужило мне хорошую службу во время учебы, так как никак не ограничивало мою способность читать и писать.

В те дни военное командование хорошо заботилось о своих сотрудниках и членах их семей за рубежом (как, впрочем, и в США). Медицина была страховой, врачи в офицерском звании получали государственную зарплату, и это хорошо работало. Идея была в том, что студенты медицинских вузов получали господдержку, которую потом отрабатывали на службе. Почему такой подход встречает ожесточенное политическое сопротивление, мне не понятно до сих пор.

Жизнь была хороша, однако, мы этого не ценили (стоковая фотография того времени). Примерно в возрасте 12-ти лет я катался на машине (отец сидел рядом на пассажирском сиденье) по заброшенному аэродрому. С нами жила нянечка, днем приходила еще одна, был мальчик-слуга (иногда) и пожилой садовник, в обязанности которого входило мыть машину. Меня беспокоило, что мы так мало им платим. Ведь эти крестьяне столько всего пережили во время войны, к которой, как понимаю, они не имели отношения. Родители отвечали мне на это: «Им повезло, что мы даем им работу».

Первые годы у нас не было телевизора. Затем у нас появился черно-белый телевизор с одной программой, созданной специально для военнослужащих. Там показывали передачи, выпущенные несколько лет назад. Было забавно видеть рекламу нашего автомобиля, как будто он только-только выходит на рынок. Мне особенно нравилось мультяшное телешоу Винки Динк. Каждую неделю я наклеивал кусочек пищевой пленки на экран и копировал части засекреченного сообщения. Постепенно нужно было заполнить все пропуски. Но, к сожалению, передачи транслировались в случайном порядке, так что у меня так и не получилось разгадать эту загадку.

Теперь перенесемся на 40 лет вперед! Во время своей поездки в Японию, чтобы поближе познакомиться с моей нынешней женой Сюнко, вместе со своим другом из Гарварда, Юджи Акита, мы отправились на Окинаву. Меня поразило, как всё изменилось. В прежние времена магазинчики тянулись вдоль придорожных канав (и, одновременно, канализации), а скорость была ограничена 40 км в час. Нынче там скоростные шоссе и роскошные отели. Поскольку все надписи теперь на нихонго (японском), очень кстати за рулем арендованной нами машины оказался Юджи. Мы быстро доехали до базы ВВС Кадена и нашли наш старый домик на Стерли Хайтс, 1817. Там было всё по-прежнему. Затем мы за полтора часа добрались до «Окумы», а раньше на дорогу уходил почти целый день! Всё примерно совпало с моими воспоминаниями. Но, конечно, удивило, насколько база ВВС отличалась от остальной Окинавы, которая очень сильно изменилась за прошедшие годы.

Все пять лет на Окинаве мы скучали по дому. Мы ни разу не съездили на Родину, за исключением отца, слетавшего на похороны деда в Лафейетте. Мы вернулись в США летом, когда я перешел в восьмой класс, и сразу же об этом пожалели. На этот раз мы летели на поршневом четырехмоторном транспортнике Локхид «Констеллейшн» или, сокращенно, «Конни». Пассажирские перевозки тогда еще не стали популярными. Когда мы прилетели в Калифорнию, там была глубокая ночь, однако, на Окинаве было утро. Мы пошли в ресторан, и отец заказал яичницу с ветчиной. С изумлением мы наблюдали за тем, как распахнулась дверь на кухню, оттуда выскочил здоровенный мужик и произнес: «Что за сукин сын только что заказал завтрак?» Такого не могло произойти на Окинаве. К сожалению, только вернувшись в США, мы поняли, насколько прекрасной была наша жизнь в Японии.

Наш старый Шевроле «в корпусе под дерево» уже дожидался нас в Калифорнии (в Эль Сегундо?). Нас поразили скорости и количество машин на калифорнийских шоссе. (Я до сих пор в шоке). Потребовался месяц, чтобы пересечь США и добраться до Аннаполиса, штат Мериленд. В то время между штатами еще не было скоростных автомагистралей, поэтому, видимо, мы ехали по Трассе 66… В целом, поездка мне понравилась, так как мы останавливались для посещения достопримечательностей, таких как Диснейленд, Аризонский метеоритный кратер, Национальный парк Петрифайд-Форест («Окаменелый лес»), пустыня Пейнтед-Дезерт. Когда пересекали пустыню, мы прикрепили на окно взятый напрокат испарительный охладитель, так как кондиционеры тогда еще не вошли в моду. А кульминацией каждого дня была ночевка в (дешевом) мотеле с бассейном.

Наконец, мы добрались до Аннаполиса. Отец арендовал домик с двускатной крышей на набережной с прекрасным видом на реку Черч-Крик. Вид, открывавшийся из дома, находился на обложке известного туристического каталога. У нас была небольшая пристань, и я сразу захотел лодку. Отец приобрел деревянную гребную лодку с встроенным одноцилиндровым мотором. Я назвал ее Си Джей в честь моего отца, так как именно он купил ее мне. Мотор был оснащен огромным маховиком, вокруг которого я обматывал веревку и резко тянул изо всех сил, чтобы запустить двигатель. Ни сцепления, ни передач не было, так что лодка сразу приходила в движение. Я откидывался назад и начинал управлять при помощи румпеля (ручки газа). Подозреваю, что максимальная скорость была не больше 10 км/ч. Я обожал эту лодку, так как она давала мне полную свободу перемещений. Мой друг, Джон Джоплин жил на соседней речке, Крэб-Крик, и мне нравилось заезжать к нему в гости. У него рядом с домом был сарай для лодок, откуда было здорово рыбачить, а у его старшего брата был классный спортивный Фиат Спайдер. Когда мой дед увидел, как я зимой ходил к лодке, выламывал лед со дна и выбрасывал его за борт, он с гордостью рассказал об этом моему отцу. Зимой на речку прилетало много уток, и я пытался попасть по ним пластмассовыми шариками из детского ружья, очевидно, без особого успеха.

У нас была пара веймарских легавых, которые любили таскать кур с соседней фермы и возвращались порой с дробью в шкуре. Дом наш находился на Байвотер Роуд, грунтовой дороге, по которой приходилось тащиться 2,5 километра, чтобы успеть на школьный автобус у Форест Драйв. Я тогда влюбился в девочку из старшего класса, которая ездила на том же автобусе. Это был мой первый романтический опыт. Конечно, я так ничего ей не сказал, а она меня и не замечала.

У (богатых) соседей была симпатичная дочка, Зайна Шуфельт, немного старше меня. У нее был задиристый конь по кличке «Поспеши» (стоковая фотография). Он не упускал случая лягнуть меня задними копытами. Приходилось держать ухо востро. Бывало, что мы вдвоем с Зайной скакали на нем верхом. Я сидел сзади и держался за нее. Сплошное удовольствие!

Привыкание к новой жизни после Окинавы давалось нам тяжело. Отец и мать чувствовали себя несчастными, вечерами напивались и шумно ссорились. Я поступил в среднюю школу Аннаполиса  (реальная фотография) через месяц или около того после начала учебного года. Видимо, я хорошо показал себя на экзаменах, и меня определили в класс «а» («8А6») для учеников, собирающихся поступать в институт. Помню, как нам раздавали книжки комиксов, где надо было закрашивать красным всё расширяющуюся угрозу мирового коммунизма. И мы также учились прятаться под партами в случае ядерной бомбардировки. (Неужели это действительно было?)

Как раз в это время вышел закон об отмене сегрегации в бесплатных государственных школах, и обстановка была напряженной. Поскольку я оказался «новеньким» в классе, да еще одним из самых младших и незрелых, то сразу стал объектом для травли. Однажды, по дороге на автобус, меня даже ткнули перочинным ножиком. (Илона Маска тоже травили, и гораздо хуже). Так что жизнь была печальна как дома, так и в школе. Я справлялся с этим при помощи радиоконструктора компании Heath, собирая усилители и приемники. В те времена не существовало монтажных плат и полупроводников, поэтому конструктор представлял собой алюминиевый каркас с отверстиями и мешочек с потенциометрами, резисторами, конденсаторами и т.д. Кроме того, прилагались пошаговые инструкции. Когда я заканчивал сборку, отец брал в руки паяльник и делал последние штрихи перед долгожданным «включением». Затем я продавал готовый прибор за цену, превосходящую стоимость начального комплекта, и покупал новую модель. Помню, какое радостное возбуждение вызвала новость о том, что появился набор для изготовления транзисторного усилителя! Ну и, конечно, я всегда мог уплыть в своей лодке.

К нам заехал мой дед и увидел всё безумие, царящее в нашем доме. Он меня очень любил (хотя мой брат, Марк, был его тезкой), и предложил оплатить мое обучение в частной школе. Отец порекомендовал Академию имени Рэндольфа Мекона (RMA), военную школу, у которой была репутация заведения, где упор делался не на военные предметы, а на академические. Меня это вполне устроило.

Большую часть времени я проводил в своей любимой лодке, занимаясь ловлей крабов, рыбы или просто гоняя по реке. Но кто смог бы позаботиться о ней зимой? Тогда осенью, перед моим отъездом в академию, мы арендовали трейлер, в котором поставили ее на козлы. Днище лодки было сделано из досок, поэтому, вернувшись летом следующего года, я обнаружил, что они кое-где разошлись. У меня появилась идея укрепить днище стеклопластиком, а в почтовом каталоге я нашел и само полотно, и эпоксидную смолу. (На фото - «хромированное» стекловолокно, подобное использованному нами). Мы заказали его, арендовали ленточную шлифовальную машину и начали подготовку. Когда мы добрались до коридора и кронштейна гребного вала, нам показалось проще удалить их совсем, что мы и сделали. Затем мы снаружи покрыли днище и борта стекловолоконной тканью до уровня пяти сантиметров над ватерлинией. И так тяжелая лодка стала еще тяжелее.

Затем мы достали встроенный одноцилиндровый мотор и заменили его подвесным. Думаю, его максимальная скорость была 25 км/ч. Лодка задирала нос и бороздила поверхность воды на скорости 20 км/ч, оставляя позади огромную кильватерную струю. Это было слишком медленно для водных лыж, но достаточно для большого куска фанеры. Отец со мной согласился, и мы отправились в строительный магазин, где купили водостойкой фанеры. Я проделал в ней дырки для канатов и покрасил ее в коричневый цвет. Когда мне хотелось покататься, отец садился за штурвал, а я лежал в воде, держась за фанеру перед собой (стоковая фотография). Когда лодка трогалась с места и скорость увеличивалась, я подтягивался за канаты и становился коленями на фанеру. Затем я вставал во весь рост, маневрируя в кильватерной струе. Наконец, появилось что-то, чем я мог наслаждаться, невзирая на мое ограниченное зрение. Это было огромное удовольствие!

Я перешел в военную академию в девятом классе, и мне там понравилось. Жизнь была простой.  Нам говорили, что делать, когда это делать, и даже в какую форму одеваться (стоковая фотография). Всё делалось по сигналам горна, значение которых я быстро усвоил. Утро начиналось чуть позже шести с «первой зари», через десять минут звучал еще один сигнал с другой мелодией, а затем была побудка, означавшая «немедленно покинуть постели». В определенное время, скорее всего в 7:15, сигнал горна означал инспекцию комнаты, во время которой мы стояли «вольно». Это была рутинная проверка того, как заправлена кровать (т.е. простыня должна была быть подвернута определенным образом, как в больнице) и т.д. Затем мы спускались в главный зал на построение (по отделениям и взводам), офицеры устраивали перекличку, выкрикивали «все в сборе», и мы маршировали в воинскую столовую, где садились на закрепленные за каждым места. Питание проходило в «семейном стиле» - в одном зале с нами были и преподаватели, и члены их семей. Правильные манеры настойчиво (но вежливо) вводились в обиход. А мясной рулет выглядел как здоровенная слоновья «какашка». (Кстати, когда я там учился, туда еще не принимали девушек).

Между завтраком и началом занятий у нас было примерно 20 минут свободного времени (стоковая фотография). Его хронически не хватало. Звучал горн, и мы отправлялись на урок, затем еще один и еще, вплоть до полудня. Потом следовало построение, перекличка и маршевым шагом в общую столовую на обед. После него, похоже, был еще один урок, а потом (обязательные) занятия спортом. Поскольку толком у меня работал только один глаз, мне не хватало глубины восприятия, поэтому мои спортивные достижения были хуже некуда. Единственное, что мне хорошо удавалось (помимо академических дисциплин), было плавание и соревнования с другими школами по строевой подготовке во время парадных мероприятий в разных городах.

Перед ужином мы снова строились в колонну и, если позволяла погода, маршировали под музыку вокруг здания. Во время «равнения направо» между нашими отделениями проходило соревнование на наиболее ровную шеренгу, которую оценивал офицерский преподавательский состав (стоковая фотография). После ужина объявлялись три лучших отделения дня и перечислялись успехи каждого кадета. На приготовление уроков было выделено время с восьми до десяти вечера. Если вас не было в «почетном списке», приходилось сидеть на предписанном вам месте в большом зале и «водить карандашом». Я же все время попадал в этот особый список, поэтому занимался у себя в комнате, тратя второй час на чтение книг.

День заканчивался сигналом «отбой» в 22:30. Кто-то проходил по комнатам с фонариком, проверяя, чтобы все были в постелях. В течение часа после отбоя не разрешалось вставать, даже для того, чтобы пойти в туалет.

Вечером по понедельникам и пятницам у нас была «увольнительная в город». Самыми запоминающимися были посещения закусочной «Роял Дэйри» (Royal Dairy), чтобы купить молочный коктейль. В центре города также был небольшой кинотеатр. Каждую неделю приходилось писать письмо домой, так как в целях уменьшения «тоски по дому» в первые несколько месяцев не поощрялись звонки родителям. Весной мы надевали белые рубашки и портупею с начищенной нагрудной пластиной и устраивали парад перед приехавшими родителями и местными жителями.

В актовом зале у нас была большая сцена, на которой каждое Рождество устраивалось замечательно представление с выступлением ансамбля и хора. На него собирались местные жители и большинство родителей, так как на следующий день они забирали своих детей домой на каникулы. Я взял на себя подготовку и демонстрацию аудио и видео материалов к этому событию, чем и занимался в маленькой аппаратной в задней верхней части зала. Не помню, чтобы просил кого-то об этом, просто занялся – и всё. И мне это нравилось.

Различные проступки, например, нарушения, выявленные во время инспекции, наказывались дисциплинарными взысканиями. Особенно строго нас проверяли по субботам (стоковая фотография). Наставники кадетов могли наложить взыскание, требовавшее подтверждения во время краткого собрания с участием коменданта академии. Небольшие проступки наказывались тремя штрафными баллами, которые сгорали по прошествии недели. Если кадет получал не больше семи штрафных баллов в неделю, то никаких последствий это не имело. Мне это хорошо удавалось, так как иначе пришлось бы маршировать полдня вместо увольнительной в город. В академии меня не считали каким-то особенным. Мой младший брат поступил к нам на четыре года позже и дослужился до наставника кадетов.  Я же старался особо не выделяться.

Пока я учился в военной академии, мои родители купили участок земли на берегу реки и построили дом на Аннаполис Роудз. «Роудз» (roads) – это морской термин, обозначающий место для якорной стоянки судов в ожидании доступа в порт. Скорее всего, происходит от названия каната (rode), к которому крепится якорь. Я выбрал себе комнату в цокольном этаже, чтобы поменьше вступать в контакт с различными семейными ситуациями. Мой отец получил в наследство от деда некоторую сумму денег и купил шестнадцатифутовый катер Winner, двадцатипятифутовую крейсерскую яхту Owens (на фото) и спортивный автомобиль MG-A, который немало расстроил мою мать.

Спортивный автомобиль фирмы Morris Garage был необычной и интересной машиной.  Четырехскоростная коробка передач была основана на принципе реечного привода. Это был автомобиль типа «кабриолет» с откидным верхом и пластиковыми боковыми экранами вместо окон. Дверных ручек не было. Перед тем, как открыть дверь, нужно было поднять маленькую панель, оснащенную пружиной, у основания бокового экрана и потянуть за покрытую винилом проволоку, чтобы отщелкнуть дверной замок. Электроника этой машины производилась в Англии и не отличалась надежностью. Сиденья были расположены очень низко, и ноги находились практически в горизонтальном положении. Средства для обеспечения безопасности практически отсутствовали, и меня пробирает дрожь при мысли о том, что могло бы произойти в случае аварии! Однако в целом, это был очень классный и драйвовый автомобиль!

Для ловли крабов я брал катер Winner. Купив лицензию на коммерческий отлов крабов, я начал ставить ловушки неподалеку от канала, ведущего в озеро Оглетон. Крабы залезали в ловушку через воронкообразные отверстия. Поскольку наживку трудно было съесть через проволочную сетку, они пытались выбраться. Когда крабы натыкаются на стену, их инстинкт подсказывает им двигаться вверх, поэтому в верхней части ловушки скапливалось большое количество крабов без возможности ее покинуть. У меня было примерно десять ловушек, которые я ежедневно осматривал. Открыв верхний клапан, я перекладывал крабов в большую тридцатишестилитровую корзину и измерял маленьких крабов, чтобы удостовериться, что они были не меньше 13 сантиметров. Я покупал целые корзины синеспинок (рыб семейства сельдевых), замораживал их, а затем использовал в качестве наживки, так как крабы любят «пахучую» рыбу. Желающих добывать крабов хватало, поэтому мы метили поплавки на своих ловушках разной краской. Моим соседям нравились свежие крабы, только что из воды, и я продавал их им, подгоняя свою лодку к их пристаням. Некоторое количество я оставлял в бочке с водой для нашей семьи, особенно, тех, что собирались сбрасывать панцирь при линьке. Краб в новом, еще мягком панцире, был истинным деликатесом. Я научился различать их по едва заметной розовой полоске на кончиках четвертой пары ходильных ног. Если их сварить или приготовить на пару, они приобретали «кожаную» консистенцию.

Я научился использовать яхту Owens для ловли вкуснейшего полосатого лаврака (окуня). Я проплывал примерно двенадцать километров на другой край залива и бросал якорь на песчаной отмели во время сильного течения. Кстати, у побережья Калифорнии тоже водится полосатый окунь, но это совсем другая рыба. Набрав песчаных моллюсков в ведро, я раздавливал их концом бейсбольной биты. Затем я медленно выливал эту кашицу через борт в быстрое течение, чтобы привлечь внимание рыб, чьи косяки были видны невооруженным взглядом. Затем я вываливал крупную порцию, чтобы косяк не ушел, насаживал большой кусок моллюска на крючок и забрасывал его в скопление рыб. При этом я использовал тонкую (восьмифунтовую) леску. Это была фантастическая рыбная ловля только на крючок и тонкую леску. Можно было прочувствовать каждый момент. У меня был холодильник со льдом, и мы часто вытаскивали рыб двадцать или около того. Возвратившись домой, мы сразу доставали сковородку. Это было изумительно вкусно. Но теперь эта рыба там не водится.

Пит Хоммель жил неподалеку и стал моим лучшим другом. Его отец, отставной генерал морской пехоты, хорошо ко мне относился, несмотря на то, что мне удалось сломать мачту его яхты класса Чертополох (стоковая фотография). Мне захотелось покрасоваться перед девушкой, которая мне очень нравилась (на этом наши отношения закончились), набросив бакштаг на буй. Я поднял выдвижной киль, так как в этом месте было мелко, и слишком накренился вбок. Мачта была довольно сложного устройства, с пропущенными внутри фалами. Но генерал Хоммель оказался добрым человеком, и сам восстановил мачту, взяв с меня только за материалы.

Мы жили на берегу озера Оглетон, которое сообщалось с Чесапикским заливом через мелкий и узкий канал. Тогда зимы были гораздо холоднее, и мы могли большую часть зимы кататься на коньках. Конечно, это был природный лед, не такой отполированный, как на катках. Как-то вечером я позвонил Питу и предложил покататься. Он сказал, что скоро будет, так что я отправился на лед без него.

Я резко затормозил, как часто бывает при катании на коньках, пробил лед и провалился в воду. Только спустя некоторое время мне удалось найти эту пробоину и высунуть голову наружу. Ледяная вода перехватывала горло, я не мог кричать, так что попытался выбраться сам, но лед, конечно же, только ломался под тяжестью моего тела. Я предполагал, что подобное может случиться, поэтому хранил выдвижную лестницу у нас в лодочном гараже. Пит тоже вспомнил о ней, когда увидел меня в воде. Он бросился в сарай, вытащил лестницу на лед и подтолкнул ко мне. Я смог за нее зацепиться и выбрался из полыньи. Когда мы зашли в дом, мои мокрые коньки примерзли к ногам. Мы обрезали ремешки, я согрелся и пришел в себя. Спасибо, Пит!

Как-то летом мои родители посадили меня «под домашний арест», запретив мне гулять вечерами. Не помню, в чем я провинился, да и мне было, в общем-то, безразлично. Моя комната находилась в цоколе и соединялась коридором с гаражом. А в нем был собачий лаз. Так что примерно около десяти вечера я проползал через него и бежал к друзьям, что ждали меня на дороге. По ней дул ветер, редко ходил транспорт, а вокруг стоял глухой лес. Мы заранее слышали приближающуюся машину и незамеченными исчезали среди деревьев.

Думаю, это случилось, когда Питу было четырнадцать лет, а мне не намного больше. У его отца был английский Форд с механической коробкой передач (стоковая фотография), а ключи он держал на кухне. Встретившись с Питом на дороге, мы сразу шли к его дому. Пит открывал машину, затем толкал ее и тихо выкатывал по подъездной дорожке. Потом заводил мотор и продолжал движение задним ходом, пока не подбирал меня. Мы примерно час колесили по округе с криками и воплями, иногда проезжая мимо полицейского участка, чтобы добавить острых ощущений! Затем Пит высаживал меня, немного разгонялся и заезжал в гараж с выключенным мотором. Нас так ни разу и не поймали, хотя его отец как-то заметил чрезмерный расход бензина и проникся подозрениями. И нам пришлось это прекратить.

В десятом классе учеба в военной школе еще была ничего, но возвращаться туда в одиннадцатый класс мне уже не хотелось. Отец планировал для меня высшее военное училище, или в Аннаполисе, или вообще Академию ВВС. Но чем дольше я ходил в военную школу, тем меньше мне хотелось поступать в военное училище. Я сообщил отцу, что больше не вернусь туда, а он сказал: «Вернешься!». (Со Стивом Джобсом тоже была похожая история, и он тоже победил).

Мой отец давил на меня, но я был непоколебим. Отец Пита, генерал Хоммель, работал преподавателем в частной школе Северн. Я хорошо знал его, как и мать Пита, Джейн, поскольку часто бывал у них дома. Я им нравился, поэтому собрался с духом и попросил генерала устроить меня в эту школу на последний год обучения. Он так и сделал, и я был в восторге. Ворча, мой отец нехотя согласился: «Вот что удивляет в тебе – так это то, что ты всегда знаешь, чего хочешь».

Основной формой досуга в школе Северн была игра в бридж, чем мы все и занимались в обеденное время. Мне нравилась эта игра, потому что в ней можно было неплохо себя проявить независимо от того, какие карты тебе достались. Атмосфера была аристократической, как и приличествует школе, названной в честь протекающей поблизости реки, которая, в свою очередь, получила свое имя в честь самой длинной реки Великобритании. Очевидно, что большинство моих однокашников учились вместе уже много лет, я же был новичком. Однако, у меня ни разу не возникало ощущения, что это кого-либо волновало, и я наслаждался своим пребыванием в школе. Полагаю, что большинство готовилось к поступлению в университет, и будущее всем (или почти всем) представлялось вполне радужным.

Из всех учителей наиболее сильное впечатление на меня произвел отставной капитан 2-го ранга Джек Сигер, преподававший у нас химию. Будучи небольшого роста, он мог запрыгнуть на стол, чтобы пролаять нам свою мысль. Он любил порассуждать о разных вещах, например, о том, как спускать туалет в подводной лодке. Я его обожал. Я учился, как никогда ранее.

Представлялось почти невозможным добраться от нашего дома до Северна на общественном транспорте, а своей машины у меня еще не было. Моя мама договорилась с сыном одной из своих подруг, Майком Квайли, тоже учеником Северна, чтобы он каждый день брал меня до школы и обратно. Помню, что машина была оснащена трёхступенчатой коробкой передач с переключателем на руле. К сожалению, Майк отправлялся домой сразу после окончания уроков, поэтому я не мог посещать внеклассные занятия. Например, у генерала Хоммеля был свой кружок фотографии, куда я с превеликим удовольствием ходил бы. Я мало где появлялся, разве что на полуденных сессиях в бридж. Поэтому в выпускном альбоме я был упомянут, как «необщительный». За это Джон Нолан недавно перед мной извинился. На самом деле, я отношусь к этому с пониманием и даже с юмором. Ну и вообще, такие вещи мало меня волновали.

Однажды наш сосед сказал мне: «Чарли, я как-то перевернулся на своем Рено Дофин и сильно помял крышу. Если получится его отремонтировать, можешь на нем ездить». Я был в восторге. Мы познакомились с одним черным парнем, Бадом Брашерсом, у которого была своя автомастерская. Он вызвался восстановить автомобиль. Его маленькая мастерская находилось в пригороде, где проживало много афроамериканцев. Бад хотел, чтобы я ему помогал, так что после занятий Майк Квайли завозил меня к нему, откуда отец забирал меня по дороге домой. Я научился сверлить, выправлять вмятины, замазывать их мастикой и доводить до совершенства наждачкой. После того, как всё было готово, я выбрал для покрытия серебристый металлик, а Бад нанес краску распылителем. Бад был очень приятным человеком, и мне нравилось с ним работать. Автомобиль был плохого качества, но, по крайней мере, теперь у меня была машина! К сожалению, обучение в школе вскоре закончилось.

У Пита нашли рак мозга и положили в больницу Вальтер Рид. Его мать пригласила меня навещать его вместе с ней, и я с радостью согласился. Мы ездили к нему на Шевроле Корвейер, единственной американской машине с двигателем воздушного охлаждения, расположенным сзади. Болезнь удалось победить, но Пит уже не был прежним. Мы поддерживали связь несколько лет, пока он не переехал. Несколько лет назад мы с Сюнко поехали в Западную Вирджинию, чтобы провести свадебную церемонию (я являюсь священником Универсальной церкви жизни). Это был четвертый брак для Пита и его невесты!

Я продолжал общаться с генералом Хоммелем еще много лет и держал свои катера в его доке. Его выдержка и спокойное отношение ко всему стали для меня ролевой моделью. Например, когда я, сгорая от стыда и смущения, сообщил ему, что повредил его яхту Thistle (как описано ранее), он сказал мне: «Если это худшее, что с тобой случалось, считай, что тебе повезло. Просто оплати материал, и я отремонтирую мачту». К сожалению, потом у него обнаружили ужасную неизлечимую болезнь, рак горла. Я навещал его вплоть до самой смерти. Это был замечательный человек.

Джоэль Кауфман был владельцем сети элитных ювелирных магазинов Kauffman Jewelers. Он каким-то образом нашел меня и предложил (за плату) рыбачить с ним по воскресеньям. У него был огромный дом на первой линии с несколькими гаражами, забитыми экзотическими машинами. Его «повседневным» автомобилем был Ролс Ройс. Когда в нем что-нибудь ломалось, механик летел из Нью-Йорка до ближайшего аэропорта, а затем чинил машину прямо у него дома! У Джоэля был потрясающий катер длиной около 12 метров с корпусом в виде буквы «V», стеклопластиковой обшивкой внакрой и двумя встроенными моторами. Мы выходили в залив на этой идеально подходящей для него лодке и, глядя в бинокли, искали, где «работают птицы». Это означало, что где-то поблизости кормится косяк рыбы. Мы сразу неслись в это место, сбрасывали скорость при приближении и обходили по периметру, чтобы не загнать их вглубь. Рыбалка была так себе, но мне нравилась его компания, скорость, пиво и вкуснейшие бутерброды с ветчиной и сыром. Красота!

В конце последнего учебного года отец предложил мне найти работу на лето в Морской инженерной лаборатории (MEL). Там мне повезло встретиться с любезнейшим мистером Фоксом: «Чарли, мы не берем студентов на лето, но являемся участниками программы обучения без отрыва от производства совместно с несколькими университетами. Всё обучение займет пять лет вместо четырех, так как в течение трех лет в середине ты будешь полдня учиться, и полдня работать. Если тебя возьмут в один из этих университетов, мы примем тебя на работу. И будем оплачивать половину стоимости обучения». Его предложение мне понравилась, как и идея приобрести определённый рабочий опыт. Из всех вариантов мне больше всего импонировал Дрексельский университет, известный своими техническими дисциплинами и расположенный в двухстах милях от нас в самом сердце Филадельфии. Это было достаточно близко, чтобы доехать до него за полдня, и, в то же время, достаточно далеко, чтобы мои родители смогли мне докучать. А еще мне хотелось пожить в городе, где есть метро.

Я записался в Дрексельский университет на собеседование для абитуриентов. Я еще не сдавал экзамен SAT, требуемый для поступления, только предварительные. Мы немного пообщались с женщиной из приемной комиссии, она просмотрела выписку моей академической успеваемости, улыбнулась и заявила, что я принят! Как я был счастлив, что мне не нужно было сдавать трудные и дорогостоящие экзамены. Недавно я нашел пришедшее мне вскоре письмо о зачислении, где говорилось: «Вам нужно отправить нам 50 долларов в качестве депозита, чтобы это место было закреплено за вами». (Интересно, сколько это стоит в наши дни?)

Настало лето, а я начал работу в качестве сотрудника государственного учреждения с категорией GS-2. (GS-1 считалась самым низким уровнем, а когда я уходил из НАСА, у меня была шестая высшая категория (SES – старший руководящий сотрудник). Я был в восторге, так как мне платили большие деньги для выпускника школы. А кроме того, мне уже начислялась пенсия! Каждый год, в котором я работал больше шести месяцев, считался полным при расчете пенсии.

Фокс определил меня в помощники к (неженатому) инженеру средних лет, Джиму Брэди, который изучал свойства материалов при помощи рентгеновского структурного анализа (стоковая фотография). Он научил меня, как подготавливать образцы. Сначала требовалось измельчить их, затем укрепить на подставке из нержавеющей стали, поместить в вакуумную камеру, откачать воздух и включить рентген. Мы работали плечо к плечу. Рентгеновские лучи отражаются от решетчатых структур, подробно показывая структуру и состав материалов, которые мы потом изучали на пленке. Я также заходил к нему в гости послушать музыку в его квартире в центре Аннаполиса. Меня это немного беспокоило, но с его стороны не было и намека на что-то предосудительное. Он был моим добрым наставником в первое лето после окончания средней школы.

Выезд из лаборатории после работы проходил немного странно. Ранним вечером, поскольку все заканчивали примерно в одно и то же время, выстраивалась длинная цепочка автомобилей. Охрана случайным образом заглядывала в багажники на предмет возможных украденных вещей. Мы шутили, что с работы можно вывезти всё, что угодно, в бумажном пакете на переднем сиденье! (Осенью я уже пошел в университет).

Когда я приехал в университет, чтобы узнать насчет проживания, выяснилось, что у них не было мужского общежития, только женское (на фото). Съемные комнаты выглядели так ужасно, что мой отец сам позвонил в деканат и, немного поругавшись с ними, добился того, чтобы мне выделили место «новичка» в социальном братстве «Альфа Пи Лямбда», хотя они находились на испытательном сроке, и им нельзя было приглашать новичков. Мне еще раз улыбнулась удача. Обычно в такие братства принимают только спортсменов, так что у меня не было никаких шансов! Я выдержал «хейзинг» (период унизительных испытаний) и весной стал «братом». Забавно, что группа новичков моего года получилась самой эффективной. Случайный выбор оказался лучше, чем когда «братья» сами отбирали кандидатов.

Хотя я прожил в «доме» братства только первый год университета, я многому научился. Специально нанятый повар, Кэрри, готовил еду для наших совместных завтраков и ужинов (полагаю, в джемпере и с галстуком). На наших встречах бывало множество разногласий, которые улаживались особым «парламентарием» при помощи «Правил регламента Роберта», так что я многое узнал о методах ведения политических дискуссий. Во время второго семестра я стал ответственным за тусовки, организуя музыкальное сопровождение и доставку еды и пива для пятничных закрытых тусовок (где присутствовали только «братья» и «сестры») и субботних вечеринок.

Братство было прекрасной лабораторией для наблюдения за человеческим поведением. Наш особняк был большим и старым и требовал постоянного ремонта. Наилучшим временем для этого была суббота, и как-то я стал свидетелем следующей ситуации: один из «братьев» занимался шлифовкой пола в холле, в то время как другой просто спустился туда, сел на диван и включил телевизор. Когда первый студент увидел это и убедился, что «брата» никак не заставить работать, он и сам прекратил что-либо делать. Тогда я решил, что когда (и если) стану руководителем, то не потерплю в коллективе ленивых (или глупых) людей, так как они «заражают» всех остальных.

Первый год обучения оказался сложным. Из тысячи человек, поступивших на инженерный факультет, на следующий год осталось только пятьсот. Об этом говорилось и на ознакомительной лекции для первокурсников. Мне нужно было набрать 22,5 зачетных единицы, что равнялось примерно 35 зачетным часам, потому что лабораторные работы, занятия физкультурой и некоторые другие вещи требовали больше часов, чем кредитов. (Тогда я завидовал гуманитариям в других университетах, которым нужно было набрать 15 зачетных единиц, а порой и меньше). Я же упорно трудился и добивался высоких результатов.

Однажды я обнаружил, что при университете есть яхт-клуб. Я встретился с куратором курса, который, услышав, что я из Аннаполиса, национального центра яхтенного спорта, сразу же принял меня в секцию. По правде сказать, у меня почти не было опыта хождения под парусом, кроме яхты «Аннаполис 30» моего друга Лео. У университета был флот 12-футовых парусных лодок «Альфа» на реке Скулкилл (стоковая фотография). Наш «клуб» был секцией парусного спорта. К счастью, среди моих сокурсников были два шкипера «мирового уровня» с восточного побережья. Мы соревновались с другими университетами на яхтах одного класса (то есть все «лодки» были одинаковыми) и менялись ими во время состязаний, чтобы нивелировать даже малейшие отличия. Все решало только мастерство.

Это происходило следующим образом. Вечером в пятницу мы вчетвером или впятером прыгали в машину, ехали в какой-нибудь другой университет и оставались на ночь в их общежитии. Мы соревновались с Военно-морской академией, Академией береговой охраны и университетами лиги плюща. Состязания проходили по субботам, нужно было пройти по заданному курсу примерно десять кругов (стоковая фотография). После соревнований принимающая сторона всегда организовывала большую вечеринку, и утром в воскресенье мы отправлялись домой в Филадельфию. А вечером уже снова приступали к учебе.

> Scuttlebutt Sailing News" v:shapes="Picture_x0020_1759296">Гонки на яхтах дело непростое. Всё начинается со старта – наиболее важного события в парусных состязаниях. Стартовая линия определяется специальным буем и лодкой судейского комитета и расположена перпендикулярно направлению ветра. Первый ориентир (знак) находится с наветренной стороны и наиболее подходит для движения правым галсом (под воздействием ветра, дующего с правой стороны от носа), дающим приоритетное право прохода «знака». Первый выстрел стартового пистолета дается за пять минут до начала гонки, второй означает «марш». В результате позднего старта яхта попадает в волновую «болтанку» от ушедших вперед судов, а фальстарт ведет к тому, что лодке приходится развернуться, пересечь стартовую линию и начинать гонку заново. Это усугубляется тем, что остальные суда пересекают линию с приоритетным правом, так как идут правым галсом круто к ветру.

Есть и другие сложности. Когда вы приближаетесь к «знаку» с внутренней стороны, другие яхты не обязаны предоставлять вам «место», если вы не опередили их на три корпуса, о чем вы объявляете выкриком «место-у-знака». Если вы уверены, что кто-то нарушил против вас правила, вы выкрикиваете «протест» и продолжаете гонку, разбираясь с этим нарушением вместе с судейским комитетом после соревнования.

В основном, я плавал вместе со шкипером Денни Домином (стоковая фотография). То, как легко я передвигался по небольшой яхте, и мое понимание гидродинамики компенсировали недостаток соревновательного опыта. (Я рассматривал плавание под парусом как движение между двумя жидкостями разной степени плотности). В зоне моей ответственности находилось управление стакселем – небольшим, но исключительно важным парусом в передней части лодки. Кроме того, я должен был следить за ветром, течением и другими яхтами, помогая Денни выбрать правильную тактику. Кроме того, перенося вес своего тела, я обеспечивал необходимый угол наклона яхты с подветренной стороны, требуемый для наиболее эффективной гоночной конфигурации. Критически важно обеспечить безвихревое (ламинарное) движение воздуха по обеим сторонам двух парусов, так как энергия проявляется силой эффекта Бернулли, благодаря которому летают самолеты. На парусах есть специальные текстильные нити, закрепленные в районе «передней шкаторины» (в передней части паруса), которые называются сигнальными лентами. Поэтому мне приходилось управляться со «шкотом» (в английском языке канатом на яхте зовется только короткий кончик, привязываемый к языку судового колокола, рында-булинь), прикрепленным к шкотовому углу стакселя, чтобы сигнальные ленты были вытянуты в сторону задней части паруса. Кроме того, я устанавливал положение стакселя для разной скорости ветра, обеспечивая безвихревое движение воздуха вверх и вниз по шкаторине. Таким образом, Денни мог менять курс, зная, что я автоматически закреплю стаксель и организую наклон в подветренную сторону. Хотя «передний» парус значительно меньше, он исключительно важен, так как ламинарный поток «основного» паруса (грота) прерывается мачтой, а стаксель получает «чистый ветер».

Каждую весну в Дрексельском университете устраивался большой банкет с награждением грамотами спортивных команд. Мы всегда появлялись на сцене первыми, так как у нас были лучшие результаты в университете. (Хотя мы никогда не тренировались). Как-то мы стали чемпионами среди университетов, и нас наградили гонкой против военных моряков на одном из их тринадцатиметровых яликах Luder. Конечно, они легко оставили нас позади, так как это была их стихия, и они постоянно ходили на яхтах этого класса. Думаю, нам нужна была команда из девяти человек, так что пришлось привлечь несколько друзей.

У каждого братства было специальное место в центре основного корпуса университета, где новички, претенденты и братья встречались пообщаться (и познакомиться с девушками). Там я встретился и подружился с новичком братства (хотя и не жившим в кампусе), Джимом Дефеличе, моим близким другом и по сей день. Как-то раз я признался ему: «Джим, не знаю, что и делать. Я обучаюсь электротехнике, но, работая этим летом в Лаборатории MEL я обнаружил, что это занятие мне не нравится». Джим сказал мне: «Займись физикой, это прикольно». Я заявил ему, что ненавижу физику, поскольку мой учитель физики в школе был идиотом. Тогда Джим ответил, что это не может служить оправданием, так как его школьный учитель тоже был идиотом. Хорошенько поразмыслив, я согласился с его доводами и выбрал физику в качестве основной дисциплины и стал впоследствии бакалавром, магистром, а затем получил и докторскую степень! Всего в университете на физике специализировалось около 40 студентов, и, поскольку три года я учился без отрыва от производства, в моей группе были все те же 20 человек, совсем маленький класс в огромном университете.

Хотя первый год учебы прошел хорошо, второй курс сразу не задался. Я переехал из особняка, принадлежащего братству, в съемную квартиру с тараканами и соседом, большим любителем выпивок и вечеринок. Мне надо было посещать уроки научного немецкого языка, что представлялось мне просто потерей времени. Если во время работы в лаборатории мне требовался перевод с немецкого, я вкладывал текст в конверт внутренней почты и быстро получал его уже на английском. Предчувствуя провал, я отправился к профессору и попросил его: «Я знаю, что у меня проблемы, и поэтому прошу вас поставить мне зачет. Я специализируюсь на физике и не думаю, что немецкий мне когда-нибудь понадобится. Если я не сдам предмет сейчас, то и в будущем, скорее всего, тоже не смогу». Он посмотрел на меня и ответил: «Я поставлю тебе зачет при одном условии – ты никому никогда не скажешь, что я учил тебя немецкому». Я согласился, мы пожали руки, и я отправился восвояси. (Нет, вы и сейчас не узнаете его имени).

Каждый студент должен был пройти обучение в службе подготовки офицеров резерва (ROTC), военной подготовке на уровне университета (стоковая фотография). Я сказал им, что провел три года в военном училище, и поэтому мне этот предмет не нужен. Мрачный офицер оборвал меня: «Возьми М-1 (стандартная американская винтовка того времени) и предъяви оружие к осмотру». В академии я годами носил ее с собой. Каждую субботу у нас проходил «осмотр оружия». По команде мы должны были поставить винтовки в правильное положение и разобрать затвор. Закрывать затвор было делом непростым и даже опасным. Основанием ладони приходилось отжимать затвор обратно, выпуская пружину до щелчка, затем быстрым движением руки надо было выдернуть большой палец, пока его не отсекло затвором.

В военном училище наставники кадетов проходили вдоль строя и проверяли нашу форму и оружие. Иногда они пытались отвлечь наше внимание, указав левой рукой на какую-то несуществующую проблему в экипировке. После этого они правой рукой резко тянули верхнюю часть ствола на себя, отчего приклад винтовки въезжал вам в гениталии. (Игры, в которые играют мужчины?) Правильной тактикой было внимательно следить за любыми быстрыми движениями с их стороны, сразу же отпускать винтовку и вытягивать руки по швам. Но вернемся к офицерам университетской военной кафедры. Когда один из них быстро протянул руку к моей винтовке, я сразу же отпустил ее и вытянул руки по сторонам тела. Винтовка с лязгом грохнулась на бетонный пол. Звук привлек внимание одного из войсковых офицеров, он подошел ко мне, стоящему по стойке «смирно», и спросил: «Что здесь происходит?» «Он сделал движение к моей винтовке, поэтому я отпустил ее». Офицер повернулся к сотруднику кафедры и спросил, так ли это. Тот сконфуженно согласился. «Где ты этому научился?» - спросил меня офицер. «За три года в Академии Рэндольф Мэкон», - ответил я. «Тебе обучение у нас не потребуется, ты свободен», - промолвил офицер, и я отдал честь и вышел.

Хотя курс химии буквально преследовал студентов технических специальностей, для меня это стало еще одним приятным событием. Как я уже говорил, у меня был потрясающий учитель химии в школе Северн, капитан Сигер, бывший подводник. Он был маленького роста и ему приходилось запрыгивать на стол, чтобы донести до нас важную мысль. И я действительно знал химию очень хорошо. Поэтому я отправился на кафедру химии и предложил им освободить меня от их занятий. «Хм», - ответили они, - «А пройди-ка ты тест». Я сел за стол, за пару часов выполнил все задания и сдал работу. Они вернулись через несколько минут и смущенно произнесли: «Ты прав, этот курс тебе не нужен». Уф! Наконец, появится немного свободного времени.

Вместе с одним товарищем из братства, Чарли Кулвером, я арендовал большую квартиру у одного пожилого еврея, Лео, которая находилось над его типографией. Характер у Чарли был кроткий, а сам он обучался по специальности коммерция и технические науки, и готовился стать страховым статистиком. К тому же он был нумизматом, начав заниматься этим еще в старших классах школы во времена, когда каталоги с монетами пользовались популярностью, увеличивая стоимость редких монет. Ему удалось хорошо заработать на их перепродаже на различных ярмарках.
В типографии Лео под нами переплавляли расплавленный свинец в литеры. Нас немного беспокоило возможное отравление свинцом. Но Лео спокойно находился в центре всего этого, а мы были молоды. Кроме того, расположение и цена квартиры были превосходны. На заднем дворе располагалась частная парковка (большая редкость в тех местах), а мой отец позволил мне брать свой спортивный MG, в то время как сам ездил на работу на Рено. Когда аккумулятор машины окончательно сдох, я заводил ее при помощи заводной рукоятки – автомобильного стартера. В основном, я ездил на ней раз в неделю – закупать продукты в супермаркете при военно-морских верфях Филадельфии, так как считался членом семьи военнослужащего вплоть до возраста 26 лет и имел соответствующее удостоверение. Также на мне была вся готовка.

В следующие три года моя успеваемость неуклонно росла, так как я всё больше уделял внимания физике. Мы сменили «строительные блоки и плоскости» на специальную теорию относительности и квантовую механику, которые меня просто очаровали. Оба предмета не требуют интуиции и могут быть постигнуты только посредством математики! Как же это здорово! Для моего «синего» мозга концептуальные построения были наилучшей пищей. Расскажу немного подробнее об этих удивительных предметах.

«Рассуждая по аналогии», что и неточно, и является свидетельством интеллектуальной лени, физики решили, что свет, как и звук, перемещается на «эфире». Физики Михаэльсон и Морли попробовали замерить скорость движения эфира через пространство. Они знали, что земля вращается вокруг солнца, которое, в свою очередь, вращается вокруг галактики и т.д. Поэтому они ожидали получить позитивный результат. Но эксперимент ничего не обнаружил, то есть доказать ничего не удалось. Однако, он имел смысл при условии, что эфир не существует! Это был один из важнейших «провалов» в истории науки. Физик Альберт Эйнштейн, которому не удалось получить должность в университете и поэтому пришлось работать в патентном бюро, пришел к выводу, опираясь на «первичные посылки» (по контрасту с рассуждениями по аналогии), что скорость света (в вакууме) была величиной постоянной. И как следствие этого, все предметы движутся относительно друг друга. Он поставил «gedanken» (мыслительные) эксперименты, представляя объекты, например поезда, движущиеся относительно друг друга, тем самым меняя наше восприятие времени (размывание времени) и его продолжительности (сокращение продолжительности). Объем этих изменений определяется фактором Лоренцо, подразумевающим относительную скорость в квадрате деленную на скорость света в квадрате. Красота! И это правда, так как человек, отправившись в путешествие, вернется менее состарившимся. В системах GPS приходится принимать это во внимание, чтобы обеспечивать достаточную точность времени.

Многие физики внесли свой вклад в развитие квантовой механики, особенно в первой половине прошлого века. Идея кванта впервые появилась в 1905 году в работе Эйнштейна, посвященной фотоэлектрическому эффекту. (Гораздо) позже он получил за нее Нобелевскую премию. По моему мнению, наиболее значимым оказался эксперимент «с двумя щелями». В 1801 году этот эксперимент поставил Томас Юнг, и тем самым обнаружил волновую природу света. Вместо двух ярких полосок на экране мы видим симметричную картину интерференции, подтверждающую, что свет является «волной». С тех пор этот эксперимент был повторен неоднократно и привел к следующим открытиям: несмотря на интерференционные свойства волны, свет воздействует на экран посредством дискретных «квантов». У пучков электронов наблюдается такая же картина интерференции. Отдельные электроны, выпущенные в разное время и никогда одновременно, показывают ту же картину! Из этого следует заключение о невозможности предсказать траекторию любой корпускулы света или частицы, на чем основывается «принцип неопределенности Гейзенберга» и математика, состоящая, по сути, из «функций распределения вероятностей». Эти расчеты делаются при помощи Уравнения волновой функции Шрёдингера. И хотя квантовая механика бросает вызов нашей интуиции и повседневному опыту, с ее помощью производят измерения с точностью более чем пятнадцать знаков после запятой! Квантовая механика необходима для функционирования смартфона или квантового компьютера, но я не знаю ни одного ее проявления в обычной жизни. (Понимаете теперь, почему физика вызывает такой интерес?)

Ньютон снабдил нас уравнениями, которые позволяют нам производить расчеты в рамках «классической механики» и дают нам достаточно точности для применения в «реальной» жизни. Однако, никто, включая Ньютона, не понимал физический механизм гравитации, пока Эйнштейн не опубликовал свою теорию относительности в 1915 году. Он обобщил специальную теорию относительности, включая ускорения, и уточнил законы Ньютона, дав единое описание гравитации как "искривления пространства-времени". В этой формальной математической трактовке используется «тензор», матрица 4 на 4, состоящая из x, y, z и t, что я понимаю, и десяти уравнений поля Эйнштейна, набора дифференциальных уравнений в частных производных, которые я не понимаю. Важно отметить, что на их основе делается много экспериментальных предсказаний, отличающихся от классической физики, например, гравитационное линзирование. Они были проверены, и все из них подтвердили теорию. Более того, в соответствии с теорией относительности GPS требует коррекции часов на 45 микросекунд каждый день!

Нам многое известно об уходящей в далекое прошлое истории климата Земли. Например, мы можем отследить более чем 500000 последних лет при помощи антарктических ледяных кернов. Стабильные состояния Земли - холодные, подумайте о ледяных щитах толщиной более 160 километров, и горячие, представьте себе парк Юрского периода на полюсах. Так как же возник наш климат? Я думаю, что вот вероятное объяснение. Существуют крупные объекты, например, кометы на орбите вокруг Солнца, которые могут воздействовать на Землю. Примерно 12 000 лет назад у нас был ледниковый период, когда одна из комет раскололась на несколько частей и упала на Землю, в основном, в северном полушарии. Это стало причиной похолодания позднего дриаса, по имени цветка (Dryas octopetala), растущего в холодных условиях, ставших повсеместными в Европе. Растаявшие льды вызвали великий потоп. Доказательством тому служат гигантские проливы, кратеры и, конечно, все истории о древнем потопе. Так родилась наша эпоха – антропоцен.

Поскольку я «занимаюсь наукой», надеюсь, мне удастся объяснить наш климат простыми и понятными словами. Шведский ученый Сванте Аррениус (на фото) в конце 1880-х годов провел расчеты и задался вопросом, почему Земля не является ледяным шаром? Высчитать "солнечное излучение", энергию, попадающую на поверхность Земли, было несложно. Он знал, что атмосфера в значительной степени прозрачна для видимого света, и что водяной пар поглощает большую часть переизлученной энергии, которая будет находиться в инфракрасном диапазоне. И до сих пор водяной пар является основным "парниковым газом".

Сжигание древесины, угля, а теперь и нефти привело к появлению дополнительных парниковых газов - углекислого газа и метана, который, хотя и присутствует в меньшем количестве, но является гораздо более мощным. В доступных нам масштабах времени они стабильны. Существует распространенное заблуждение, что сокращение выбросов уменьшит воздействие солнечных лучей. На самом деле, это только снизит скорость потепления. Только крупномасштабное удаление уже существующих парниковых газов сможет остановить потепление. Однако нет ни одного известного способа добиться этого, даже в теории. Более того, даже если такой способ появится, энергия, требуемая для функционирования подобного оборудования, будет вырабатывать тепло, увеличивающее потепление! А еще существуют различные "самоусиливающиеся" циклы обратной связи, которые только ускоряют процесс. Удобным для наблюдения маркером является Арктика. Даже летом она до сих пор покрыта льдом, который отражает около 95% солнечной энергии обратно в космос. Когда она полностью освободиться ото льда, 95% солнечного излучения будет поглощаться поверхностью земли. Если феномен Эль-Ниньо окажется очень сильным, это может произойти в ближайшее время! Это будет «точка невозврата», после прохождения которой восстановление практически невозможно. Просто представьте себе яйцо, которое скатывается со стола и падает на пол!

Сможет ли это выиграть нам хотя бы немного времени? Ученые обнаружили нечто неожиданное после событий 11 сентября. Тогда произошло заметное и быстрое повышение температуры вследствие того, что все полеты в США были приостановлены на 4 дня, хотя вклад самолетов во «всемирное затемнение» относительно не велик. Производственная деятельность является гораздо более весомым фактором! Существуют расчеты, согласно которым, если мы остановим всё производство, общемировая температура резко поднимется на 3°C буквально за несколько дней или недель! Гай МакФерсон, эволюционный биолог и автор книги «Природа всегда отвечает на удар», подсчитал, что замедление промышленной активности в результате Ковид-19 выльется в повышение мировой температуры на 1°C к концу этого года, что приведет к снижению урожайности и практически гарантирует исчезновение человечества! (Скоро узнаем, прав ли он. Надеемся, что нет!)

На тот момент меня уже перевели в группу по изучению магнитного поля в Морской инженерной лаборатории. Мы замеряли теллурические токи (естественные магнитные поля) при помощи высокочувствительных магнитометров (в частности, компании Texas instruments), чтобы улучшить обнаружение подводных лодок. Проблема заключалась в том, что геомагнитный шум был сильнее чувствительности магнитометров. Нам предстояло соотнести их в рамках определенной шкалы, чтобы мы могли сравнить сигналы магнитометров на этом отрезке и удалить геомагнитный компонент, тем самым серьезно увеличив чувствительность прибора к подводным лодкам.

Исследования проходили на острове Уоллопс, штат Вирджиния, в течение почти всего лета. Мне это дело нравилось, так как приносило хорошие деньги. Оплата составляла 16 долларов в сутки. Это был 1966 год, и на один доллар можно было купить обед с камбалой размером с коврик для обуви в отеле Pocomoke City (видимо, давно уже не существующем). Измерения магнитометром проводились двадцать четыре часа в сутки на море и на суше. Там были и другие студенты, проходившие производственную практику, и мы работали посменно. Для экономии спали в гостинице по очереди. Вечерами после работы собирались вместе, пили пиво и играли в бильярд. Это была веселая жизнь!

Однажды я подавал задом трехосный военный грузовик, а кто-то перенес очень дорогой магнитометр от Texas instruments на новое место, никому об этом не сказав. Я въехал в него, но, к счастью, ничего не сломал. Однако, на приборе остался черный отпечаток колеса. Можете себе представить, как мне пришлось объясняться перед начальством! На самом деле, они сказали, что мне надо быть за рулем более внимательным, и что, в принципе, это не моя вина, так как тот, кто перенес аппарат, должен был пометить его конусами дорожного ограждения или чем-то подобным. Пронесло!

С нами работал техник Лерой Мэтью, очень приятный человек. Однажды он сообщил нам, студентам на практике, что у него есть для нас особое приключение. Лерой попросил нас принести большие корзины объёмом в бушель, надутые камеры, несколько отрезков веревки и сеть для ловли крабов. Мы встретились около Аннаполиса и переехали мост через залив в его грузовичке. Затем он настоял на том, чтобы мы завязали себе глаза. Когда автомобиль остановился, мы вылезли, поместили корзины внутрь камер и привязали их к поясу. Крабов было столько, что мы буквально черпали их и сбрасывали в корзины. Когда они наполнились, мы вернулись в грузовичок и снова надели повязки на глаза. Стало ясно, зачем понадобились повязки – если об этом месте стало бы широко известно, крабов бы выловили в мгновение ока!

На заметку: мне нравились эти люди, и до сих пор мы время от времени видимся с Хэнком Витселем (инженер-электронщик, он выступал в той же группе, где я играл на гитаре), так как его сын живет в Колорадо. А когда я был на семинаре по лидерству в Вашингтоне, ведущий Уилл Андерсон узнал меня (хотя прошло около 30 лет) и порекомендовал свою книгу «7 привычек», произведшую на меня сильное впечатление.

Мой первый год в университете был непростым с финансовой точки зрения, так как отец уволился из военно-воздушных сил, начал заниматься продажей недвижимости и испытывал определенные финансовые проблемы. Следующие три года мне удавалось сводить концы с концами, так как полгода я жил дома, и за это время получалось накопить достаточно, чтобы оплачивать свое проживание при университете в следующие 6 месяцев. На пятом курсе я работал только три месяца, а учился девять, и деньги быстро закончились.

Я снимал квартиру вместе с Чарли Кулвером, изучавшим бизнес на факультете «коммерция и технические науки». Я сильно переживал из-за нехватки денег. Чарли рассказал, что как-то проходил по швейному кварталу и видел, что там продают вещи, очень похожие на наши с эмблемой братства, только значительно дешевле. Мы нашли мастерскую, где нам могли нанести шелкографию. Набрав эмблем различных братств, мы сделали несколько образцов. Оказалось, что себестоимость новых толстовок и курток в разы меньше того, что предлагали известные компании. Я посетил каждое братство и нашел тех, кто будет «реализовывать» наш товар с атрибутикой, получая взамен несколько вещей бесплатно. Всего за несколько месяцев мы заработали кучу денег, и мои проблемы были решены. Из этого я вынес урок, что зарабатывать деньги гораздо легче, чем заниматься физикой.

В тот год я решил создать команду по футболу физического факультета. Я играл в центрового, так как там не требовалось хорошее зрение. Было решено одеть всех в толстовки от моей «швейной компании» с принтом «волновое уравнение Шрёдингера», фундаментальным уравнением квантовой механики. Мы знатно повеселились! Недавно я напомнил об этом Джиму ДеФеличе, а он рассказал мне кое-что еще, что я забыл. Оказывается, команды других технических факультетов, с которым мы играли в футбол, тоже захотели себе такие толстовки со своими уравнениями, которые я им изготовил и продал.

В этот последний год в университете я стал ассистентом преподавателя в химической лаборатории. Там я обнаружил, что необходимо действительно знать материал, чтобы уметь его преподавать. Кроме того, мне предстояло написать дипломную работу. Я собрал примитивный спектрометр и попытался зафиксировать спектр ярких звезд. Но сработало это не очень хорошо, так как огни Филадельфии слишком засвечивали небо.

Еще несколько лет до этого я с удивлением узнал, что для получения хорошей работы в качестве физика нужно было закончить магистратуру. Я подал заявления в магистратуру при трех университетах, и был принят во все три. Я решил поступать в Тулейнский университет, чтобы воссоединиться со своими южно-луизианскими корнями (что, скорее всего, стало бы ошибкой). Кроме того, была еще одна проблема. Мне не хотелось возвращаться в Морскую инженерную лабораторию на следующее лето. Продолжать работать на флот мне уже не хотелось, и было отчетливое чувство, что я уже перерос это место. Но вдруг все мои планы резко изменились к лучшему.

Как-то раз отец позвонил мне в университет и сказал: «Я тут только что продал дом человеку, который хочет взять на работу выпускника вуза, умеющего работать с магнитометрами. Я сказал, что ты ему перезвонишь». (Моего отца нельзя было назвать большим любителем науки, но ему было интересно, чем я занимаюсь). Я спросил, где он работает. Отец ответил, что в АНБ (NSA). На это я сказал, что работа в АНБ меня не интересует. (Дело происходило на пике войны во Вьетнаме, в которой никто из нас не хотел принимать участие). Отец ответил: «Я обещал ему, что ты позвонишь, поэтому ты должен это сделать!»

Я позвонил, и оказалось, что речь идет о НАСА (NASA), а не АНБ (NSA)! Вот это да! Я сказал ему (Бэду Хаджинсу), что буду счастлив работать в НАСА, а вообще-то собирался поступать в магистратуру в Тулейнский университет. Он сказал: «У нас есть программа, которая называется «Три четверти». Она предполагает оплату твоего обучения и предоставляет два дня в неделю для занятий в университете. Не могу обещать, что тебя примут, но могу попробовать». Моя зарплата по категории GS-7 составляла примерно 7000$ в год, плюс полторы тысячи стипендии за работу в качестве ассистента преподавателя. Кроме того, мой пенсионный стаж продолжал бы накапливаться. Работа в НАСА выглядела очень заманчивой, так что я отменил поступление в Тулейнский университет и после выпуска отправился в Гринбелт.

Я прибыл в Центр космических полетов имени Годдарда и был «зачислен». Выяснилось, что в тот год Годдард нанимал всего четырех выпускников, ничтожно мало по сравнению с сотнями в предыдущие годы. Вначале я испытал разочарование, когда узнал, что работать придется в захудалом здании в Белтсвилле, на некотором расстоянии от академгородка Центра имени Годдарда. Однако, это оказалось только к лучшему, так как давало больше свободы действий, о чем я расскажу позже. Многие наши запуски имели экспериментальный характер ради обеспечения полета «Аполлона». Мы готовились к высадке на Луну, и общее настроение было следующим: «Мы отправляемся на Луну, так что если у тебя какие-то проблемы – иди побеседуй с президентом. А тем временем, прочь с нашей дороги».

И вот настал мой первый день в Центре имени Годдарда. Мне выделили не кабинет, а скорее, скамейку с ящиком для инструментов, осциллоскопом и появившимся чуть позже спектроанализатором. Бэд объяснил, что меня наняли для разработки нового, недорогого магнитометра. Проблема была в том, что магнитометры для определения угла между летящей ракетой и магнитным полем земли мы закупали в компании Schoenstatt за 8000$ каждый. Это было слишком дорого, так как мы совершали более 80 исследовательских пусков каждый год.

Я начал с того, что изучил все способы измерения сильных магнитных полей, таких как магнитное поле земли. Затем я собрал прототипы этих сенсоров и поместил их в пластиковую коробку, назвав «музеем магнитометров». Достаточно быстро я пришел к выводу, что надо использовать технологию феррозонда. Затем стало ясно, что можно использовать круговой «кольцевой» сердечник и измерять две оси одновременно вместо одной, как у прибора компании Schoenstatt. Я рассчитал требуемые характеристики (оптимизировав магнитный гистерезис) и заключил контракт с одной компанией на производство колец по моим параметрам по 100$ за штуку. Скоро, ко всеобщему восторгу, у меня уже был работающий прототип.

Бэд поинтересовался, потребуется ли мне помощь одного нашего поставщика из Аргентины, Марио Акуны (на фото). Я радостью согласился, так как знал, что сотрудничавшие с нами иностранцы были профессионалами высочайшего уровня. Марио осмотрел мое изделие и спросил меня о круглом сердечнике: «Чарли, ты ведь не инженер?» - «Нет, я физик», - был мой ответ. Тогда он сказал: «А я инженер, и мы называем эти кольца «круглыми сердечниками». Они обычно используются в трансформаторах. Их можно купить по каталогу за 30 центов». И, конечно же, я быстро нашел оптовую партию дешевых круглых сердечников для моего магнитометра.

У Марио была ученая степень по электротехнике, и он был превосходным специалистом. Он взял на себя сборку оборудования, совершенствуя мой проект, и достиг такого прогресса, что мне было сложно за ним поспевать. Бэд познакомил меня с очень необычным языком программирования, который так и назывался – «Язык программирования» или, сокращенно, APL, и был разработан компанией Bell Laboratories. Это был язык-интерпретатор в отличие от более распространённого языка-компилятора FORTRAN. APL использовал «операторы», привычные для физики, в частности, для квантовой механики. Например, одним нажатием клавиши можно было «инвертировать» матрицу. Я быстро поднаторел в нем и сконцентрировался на создании математической модели магнитометра. Таким образом, я мог поэкспериментировать с параметрами, оптимизировать производительность и передать данные Марио для апробирования на прототипе. Я мог менять характеристики материалов, ток выборки, сигнальную обмотку и т.д. На основе полученной модели я написал научную работу, опубликовал ее в журнале Института инженеров по электротехнике и радиоэлектронике (IEEE Transactions), сделав Марио соавтором, и провел презентацию на конференции IEEE. Есть первая публикация!

Теперь нам предстояло защитить магнитометр от суровых условий космического (суборбитального) полета, принимая во внимание полезный груз ракетоносителей «Найк». Зенитные реактивные снаряды «Найк» (Ника – греческая богиня победы) были разработаны Bell Labs в 1945 году, чтобы сбивать фашистские самолеты. Мы с Марио разместили все компоненты на одной маленькой монтажной плате с сенсором на одном конце, электроникой в центре и разъемом Cannon DE-9 на другом (на фото). Это тоже была моя собственная разработка. Затем у меня появилась мысль изготовить форму из нержавеющей стали и «утопить» микросхему в полиуретановой пене Ecco foam, пластике с прекрасными электропроводящими характеристиками, который можно было залить в форму и дать затвердеть. Идея выглядела заманчиво, так как у нас не было сложностей с отводом тепла. Все сработало так хорошо, что наши магнитометры продолжали функционировать, даже когда ударялись о землю по причине нераскрывшегося парашюта после вхождения в плотные слои атмосферы.

Вместе с Марио мы обратились к юристу Центра имени Годдарда, чтобы подать на патент. Вообще-то, мы могли заработать кучу денег, сколотив на этом свой бизнес, но, поскольку наша работа оплачивалась правительством, ему же по праву принадлежал и патент. Отличительной особенностью моей (счастливой) жизни было «делать то, что правильно». Мы подали примерно дюжину заявок, и перспективы казались хорошими. Затем нам позвонил юрист и спросил, знаем ли мы человека по фамилии Гейгер. Мы не знали. Тогда он рассказал, что этот человек опубликовал книгу, в которой описал основные моменты нашей работы. Тем не менее, мы все равно получили патент, так как проект электроники от Марио оказался уникальным и очень эффективным.

Я начал поиск подрядчика для производства большого количества магнитометров для наших космических запусков. У меня возникла идея поискать небольшую компанию в сельской местности, работающую с женщинами, которые вяжут крючком («crochet» по-французски – маленький крючок). Единственным сложным моментом в создании этих магнитометров была равномерность укладки их сигнальной обмотки. Мне было известно, что женщины, занимающиеся вязанием, были способны выполнить такую «тонкую моторную работу». Я нашел небольшую компанию в Вирджинии и научил их, как паять для космических полетов, например, избегая "затекания припоя". Затем договорился с их руководителем о фиксированной цене в 100 долларов за единицу и подготовил контракт с ними как с единственным подрядчиком на 100 единиц с возможностью увеличения. Единственной трудностью было то, что компания закрывалась на неделю или две, когда начинался сезон охоты.

Бэд номинировал меня с Марио на получение денежного вознаграждения «за патентные достижения», поскольку мы заменили несколько сотен магнитометров стоимостью 8000 долларов приборами стоимостью 100 долларов! Полученная нами награда за изобретение оказалась самой большой в истории Центра имени Годдарда и составила больше половины нашей годовой зарплаты. Мы с Марио стали близкими друзьями и продолжали оставаться ими вплоть до его смерти несколько лет назад. Жизнь была хороша!

Моей любимой историей, относящейся к тому времени, является ситуация с «кольцами разделения». Это взрывные заряды, которые активируются три раза во время каждого полета ракеты. Когда в первой (стартовой) ступени заканчивается топливо, заряды кольца разделения взрываются и освобождают соединение, отделяя стартовую ступень. Когда выгорает вторая моторная ступень, взрывается следующее кольцо разделения и отделяет вторую ступень с двигателем от основного отсека. Затем, во время вхождения в плотные слои атмосферы (примерно 20 минут спустя) и на основе показаний барометрического датчика взрывается третье кольцо, сбрасывая чехол с парашюта, который, раскрываясь, замедляет скорость снижения и минимизирует урон полезному грузу.

Эти заряды считаются очень опасными, так несут энергию, способную разорвать обшивку ракеты. Большинство обратилось бы к экспертам, имеющим соответствующий опыт. Но мы находились в контексте «отправляемся на Луну». Кто-то из нас притащил из дома лопаты, и мы вырыли яму на заднем дворе нашего офиса, а землю засыпали в мешки. Затем мы подготовили тестовое оборудование, чтобы активировать пиропатроны, поджигающие взрывчатку в кольцах разделения. Примерно около полудня мимо нашего здания проходил грузовой поезд (стоковая фотография). К этому времени мы собирались во дворе, дожидались поезда и испытывали кольца разделения, когда его грохот заглушал взрывы зарядов. Руководство знало, чем мы занимаемся, но оставалось в своих кабинетах, делая вид, что им ничего не известно. Мы, работавшие в НАСА в то время, отличаемся от тех, кто пришел нам на смену. Социальный контекст «полета на Луну» навсегда сформировал нас определённым образом.

Сейчас всё по-другому. Нынешние сотрудники НАСА создали бы оценочный комитет, написали бы план, подготовили отчет по безопасности, возможно, построили бы экспериментальную площадку и только спустя несколько лет перешли бы непосредственно к тестам. Те же, кто работал в НАСА во времена полета «Аполлона», были другими людьми, более преданными и приверженными делу. Это было проявлением силы командного социального контекста (но подробнее об этом позже).

Мне приходилось работать четыре дня в неделю (выяснилось, что один из двух «выходных» в программе «Три четверти» выпадал на субботу) дополнительно к полной учебной нагрузке в Католическом университете. Мой выбор пал на него, так как там можно было готовить диссертацию вне стен университета, в моем случае, в Центре имени Годдарда. Это было важно, потому что я мог продолжать работать на правительство. Примерно через три года я закончил свой курс обучения. Теперь мне предстояло сдать квалификационный экзамен. Обычно половине студентов не удается сдать его с первого раза, и им предоставляется вторая возможность. Если и во второй раз вас постигает неудача, вы получаете степень магистра, и на этом ваше обучение считается законченным. Мне удалось накопить неизрасходованные отпускные дни, так что я взял двухмесячный отпуск и засел в библиотеке Годдарда на каждодневной основе. Мой научный руководитель порекомендовал мне изучить труд Ричарда Фейнмана «Красные книги», что я и сделал. Когда, наконец, настала пора экзамена, он оказался очень сложным в теоретическом плане. Но мне, «синему» отчетливому интуиту, это было только в радость. Если бы задания оказались слишком прямолинейными, я бы, скорее всего, срезался, так как не очень люблю ковыряться в деталях. Но в данных условиях я получил наилучшую оценку в классе! (Опять повезло).

Вместе с моим сокурсником, Айрой Блатштейн, мы сняли квартиру в Гринбелте, недалеко от Центра Годдарда. Он не досаждал мне своей компанией, так его подруга из колледжа, Сью, тоже жила неподалеку, и он проводил большую часть времени с ней. Моему отцу казалось, что мои шансы на учебу в университете невелики, может потому, что сам он не смог доучиться из-за нападения на Перл Харбор. Поэтому много лет назад он пообещал мне купить машину, если я закончу университет. В то время я был без ума от Porshe 911 (стоковая фотография). Через свои связи мне удалось найти подход к дилеру, готовому продать автомобиль за 6500 долларов, 2000 из которых вложил мой отец. Тогда моя годовая зарплата была около 7000 долларов.

Эта машина была предназначена для скоростных немецких автобанов. В то время только открылась кольцевая дорога вокруг Вашингтона с ограничением скорости 115 км/ч. Ночью там было минимальное движение. Я выезжал на трассу и разгонялся до 130 км/ч, не спеша обгоняя идущий впереди автомобиль. Удостоверившись, что это не полиция, я переключал передачу, вдавливал педаль в пол и мгновенно добирался до 230 км/ч. Ночью в штате Мэриленд дорожной полиции не разрешалось пользоваться радарами. А машина на высоких скоростях чувствовала себя только лучше из-за высокой прижимной силы ветра.

Также на этой машине мы вместе с Айрой принимали участие в ралли (стоковая фотография). Организаторы прокладывали сложные маршруты по сельской местности. Ставилась задача прибыть на контрольную точку строго в определенное время, не позже и не раньше, иначе снимались очки. Когда мы пропускали поворот и требовалось наверстать упущенное время, не было машины лучше, чтобы «обернуть время вспять».

В мой последний год в университете вместе с моей подругой Фрэн, близким другом Джимом, а также Кэрол, Брюсом и Сью мы частенько зависали в баре под названием Lorena’s, попивая пиво и играя на кегельбане. Самым «диким» из нас был Брюс, особенно когда выпивал несколько горящих рюмок и «полировал» их пивом. Мне казалось, что Фрэн это всё нравилось.

В этот самый год моя мама неожиданно умирает. Ей было всего 44 года. Предположительно, причиной смерти стал сердечный приступ. Вскрытие не проводилось, так что точная причина смерти осталась неизвестной. Вскоре я ощутил огромное одиночество, так как отец находился в депрессии и был эмоционально недоступен, а мой брат учился в университете в Луизиане. Мои коллеги по NASA были и старше, и работали там гораздо дольше, чем я. В их глазах я был похож на надоедливого старшего лейтенанта. Мои ближайшие друзья по Дрексельскому университету женились на своих подругах из колледжа, которые сразу создали между нами дистанцию. Им не нужно было, чтобы их мужья ходили по барам и пили пиво. Я никогда не чувствовал себя так одиноко, особенно на контрасте с богатой на события студенческой жизнью.

Я постоянно ездил в Филадельфию, так как мама мой подруги Фрэн и ее дядя Фрэнк, живший рядом с ними, стали для меня как семья. Они окутали меня такой семейной любовью, которую я не мог получить где-либо еще. Полагаю, в их глазах моя ученая степень по физике и британский спортивный автомобиль тянули на роль «спасителя» в достаточно ограниченной жизни «неудачницы» Фрэн. Ее отец был инженером, а вернее, как я узнал позже, техником, так как не смог закончить университет. Кроме того, он был отъявленным расистом, в стиле героя американского комедийного телесериала Арчи Банкера. Потом я узнал, что у него были проблемы с алкоголем, и он дурно обращался с младшим братом-двойняшкой Фрэн, у которого наблюдались проблемы с умственным развитием. Фрэн не доучилась в университете и работала секретарем юриста. Когда мы начали обсуждать предстоящий брак, предполагалось, что она или вернется в университет, или продолжит работать. Когда мы поженились, выяснилось, что оба эти варианта ее не устраивали. Мы также договорились завести детей, однако, не в ближайшем будущем, так как я много работал и параллельно учился в магистратуре.

Летом жители Филадельфии очень любили посещать пляжи Джерси. Дядя Фрэнк в свое время после окончания университета уехал в Венесуэлу (тогда еще богатую нефтью) специалистом по технологии нефтедобычи. Там он сошелся с людьми со связями в политических кругах и заработал кучу денег. Вместе со своей сестрой Маргарет он жил неподалеку от родителей Фрэн в Филадельфии. Он был щедрым человеком и на лето снимал большой дом в Ошен Сити, штат Нью-Джерси. Фрэн любила навещать его там, я же относился к этому равнодушно и ездил к нему только время от времени. Во время одной из наши первых поездок Фрэн уговорила меня прокатиться на сильно обветшавших «американских горках». Из-за выбоины в рельсе меня сильно подбросило, и я больно ударился копчиком о металлическое сиденье. По возвращении домой мне понадобилась операция на пилонидальном синусе, как следствие инфекции, развившейся в кости, которая является остатком нашего хвоста. Операцию сделал доктор Джерри Сандлер, главный врач хирургического отделения больницы Джордж Каунти. В течение года после удаления кисты рана должна была оставаться открытой, требуя регулярного прижигания. Доктор Сандлер вел прием недалеко от Католического университета, поэтому взялся сам провести все эти процедуры. У нас возникли очень хорошие отношения, не в последнюю очередь потому, что он интересовался физикой.

Мы поженились с Фрэн в июне 1968 года в Филадельфии. Мои друзья и родственники заняли целый этаж фешенебельного отеля. Отец и его новая жена Элис (а они любили покутить) подарили ящик шампанского, который мы поместили в ванну, заполненную льдом. Помню, как мой друг Пит тащил по полу свою (мертвецки пьяную) жену. На следующее утро все выглядели очень «бледными». Только по прошествии многих лет Фрэн призналась, что хотела уйти от меня в то утро.  Почему же она не сказала мне об этом еще тогда, а не спустя 20 с лишним лет. Я любил шутить, что женился на ней из-за прекрасных кулинарных способностей ее матери. Похоже, это было недалеко от истины!

В ту ночь у нас был номер в гостинице Holiday Inn, где нам подарили небольшую бутылочку шампанского. Я собирался ее открыть, когда Фрэн сказала: «Тебе хватит». Я удивился: «Куда подевалась та тусовщица, с которой я встречался? Неужели всё было подстроено? Похоже, что так!» Потом мы отправились в нашу с Айрой квартиру с садиком. Айра женился на своей подруге из колледжа Сью и переехал. К моему удивлению, Фрэн вообще не умела готовить, что, в общем-то, не было проблемой, так как у меня это получалось прекрасно. Мой отец решил побыть с нами, так как у нас пустовала одна спальня, а ему негде было остановиться. Напившись, он становился невыносимым, поэтому Фрэн потребовала, чтобы я выставил его за дверь, что я и сделал.

Жена моего хорошего друга, Теда Кэннона, неожиданно покинула его, у него остался дом в городке Боуи неподалеку. Это был сборный «левиттауновский» дом из недорогих материалов, и стоил он всего 14000 долларов (стоковая фотография)! Займ, выданный Теду на покупку дома Управлением по делам ветеранов войны, я мог переоформить на себя. Я продал свой Porshe за те же 6500 долларов, в которые он мне обошелся, и выкупил долю Теда. Теперь у нас был дом, а в те времена это был прямой путь к процветанию.

В гараже этого дома стоял британский двухместный автомобиль Truimph TR-3. Тед пытался его починить, но потом просто включил его в сделку по дому. Я закончил его работу, и теперь у Фрэн была своя собственная машина. Я же купил себе Volvo за 1800 долларов в самой базовой комплектации, чтобы ездить в Центр Годдарда и в Католический университет. Фрэн некоторое время проработала в юридической фирме в Вашингтоне, а затем уволилась и отказалась искать новую работу, проводя время дома и смотря телевизор дни напролет.

С работой мне повезло – она мне нравилась, но учеба давалось тяжело. Мой куратор, норвежец, преподавал нам статистическую механику (скучный предмет), пользуясь вместо учебника своими записями. По результатам первого экзамена с тремя задачами я получил 66 баллов (плохая оценка)! Когда он показывал аудитории, как решить проблему, отмеченную им как неправильно решенную, выяснилось, что я-то пришел к правильным выводам. Когда я показал ему это, он ответил, что мое доказательство начиналось неверно. Тогда я продемонстрировал ему, что первая попытка перечеркнута у меня большим крестом, а во второй у меня всё в порядке. На это он заметил, что я должен был решать все верно с первого раза! Понятно, что я сразу отправился в деканат, и мне назначили нового куратора, отличного парня, Халла Краннелла, чья жена, Кэрол Джо, тоже была профессором физики. (На номере их дома красовалось 10⁶).

По-видимому, Фрэн чувствовала себя несчастной, о чем я не имел ни малейшего представления, так как она ничего об этом не сообщала, а каких-либо внешних признаков не было. Только годы спустя, в процессе нашего развода, она призналась, что ездила к матери и советовалась, стоит ли ей со мной оставаться. Ее мать предположила, что с ребенком она почувствует себя счастливее. Изначально мы договорились с Фрэн, что для контрацепции она будет пользоваться латексной диафрагмой, а зачатие детей мы обсудим значительно позже, возможно, когда я закончу учебу. Но вскоре она объявила мне, что беременна. (Принимая во внимание, сколько всего невысказанного было в наших отношениях, удивительно, что наш брак продлился так долго). Таким образом, друг на друга у нас было только шесть месяцев, так как женщина полностью меняется во время беременности. Вместо вечеринок с друзьями и катания на лыжах мы сконцентрировались на обустройстве детской комнаты и покупке мебели.

В ноябре у Фрэн начались схватки, и всю дорогу до больницы она кричала и колотила по приборной панели. Во время ее родов я смотрел по телевизору в комнате ожидания посадку «Аполлона 12» на Луне (в корабль дважды ударяла молния вскоре после запуска). После длительных родов 16 ноября 1969 года на свет появилась Джулия. Они с Фрэн сразу невзлюбили друг друга. Когда медсестра принесла ее Фрэн, она закричала и оттолкнула младенца. Вот так и получилось, что у меня, помимо почти полноценного рабочего дня и полной загрузки в магистратуре, на руках оказались жена и ребенок, не особо расположенные друг к другу!

Кроме того, у Джулии начались сильные кишечные колики, для лечения которых подходил только симетикон. Их жизнь с Фрэн превратилась в сплошную борьбу за власть, даже когда дело касалось «приучивания к горшку». Когда я приходил домой, Джулия радостно бежала мне навстречу. Часто я играл с ней на заднем дворе, а когда она указывала пальчиком на шмеля и говорила «лошадка», и по сей день является для меня драгоценным моментом жизни. Я купал ее перед сном, а затем «садился за книги».

Как-то я пришел домой с невыносимой болью в животе. Фрэн сказала: «С тобой все в порядке, повесь лучше эти шторы». Она настаивала, но у меня совсем не было сил. Боль не отпускала, но только усиливалась. У меня были знакомые врачи в Боуи, и я поехал к ним. После осмотра они сразу сказали: «Дело серьезное, тебе надо срочно в больницу». Там я сразу попросил о встрече с доктором Джерри Сандлером, моим другом. «Судя по результатам обследования и анализу крови тебе потребуется срочная операция по удалению аппендицита, - сказал он. – Тобою сейчас займутся медсестры, а затем встретимся в операционной». На следующее утро он навестил меня в палате: «Тебе повезло. Твой аппендикс был на грани, еще чуть-чуть - и взорвался бы!» Во время послеоперационного восстановления я испытывал сильные боли. Мне повезло, что для доступа к сильному обезболивающему, демеролу, мне нужно было просто раз в четыре часа нажимать на кнопку вызова медсестры. Всего несколько секунд - и оглушающая боль уступала место желанию «танцевать на кровати». (Неудивительно, что такие вещества вызывают привыкание). Я считал секунды до того момента, когда мог снова нажать на кнопку.

После окончания учебы я купил себе двенадцатифутовый катамаран Aqua Cat вместе с трейлером для перевозки где-то за 500 долларов. На нем было латинское парусное вооружение, короткая мачта и отсутствовал мотор. Джулии (позже она сменила имя на Жюли) нравилось проводить время со мной и, еще не умея ходить, она ходила со мной под парусом, лежа на палубной сетке катамарана.

Несколько лет спустя я купил яхту Coronado 25, выделявшуюся скорее вместительным жилым отсеком, чем скоростью. На ней был установлен подвесной мотор, помещавшийся под люком ахтерпика (стоковая фотография). Думаю, что заплатил за нее около 5000 долларов. Мотор был плохо спроектирован, выхлопные газы накапливались, и он начинал глохнуть. В конце концов я придумал другую систему для отвода газов, которая работала значительно лучше. Генерал Хоммель разрешил мне держать яхту в его доке бесплатно. (Хотя я периодически привозил ему ящик его любимого шотландского виски Laphroaig). Мы часто устраивали семейные круизы в выходные или когда я получал отпуск.

Чарльз Джеймс Пеллерин Третий ("Си Джей" - то же прозвище, что и у моего отца) родился почти ровно через 2 года после Жюли, 21 ноября 1971 года. С ним было легко и приятно, он хорошо учился в школе и занимался спортом, играя в лакросс, популярный вид спорта в Мэриленде, а потом окончил Университет Клемсона по специальности "инженер-строитель". Лакросс - старейший командный вид спорта в Северной Америке, который берет свое начало от племенной игры, в которую играли коренные жители Восточных лесов и другие коренные народы Северной Америки.

Я ненавижу войну. Еще больше я ненавижу глупые войны, которые начинается со лжи, подобно нашей войне во Вьетнаме. Наша система воинской обязанности называлась «призыв на военную службу». Мое место в очереди призывников было определено лотереей. На третьем курсе НАСА, сразу после сдачи экзаменов, мой номер оказался достаточно низким, и я получил письмо с предписанием явиться в Аннаполис в пять утра, чтобы на автобусе отправиться в Балтимор для прохождения предпризывной медкомиссии. Более того, если я опаздывал на этот автобус, меня автоматически считали зачисленным в армию. Можете не сомневаться, что я пришел пораньше. Когда я сел в автобус, социальный контекст меня удивил. Я знал, что мои образованные, прогрессивные друзья ненавидят войну, а здесь были обычные парни из Аннаполиса. Все говорили о том, как провалить медосмотр, например, засунуть мыло под мышку, чтобы повысить давление.

Нас довезли до гигантского здания и поставили в длинную шеренгу со многими другими. Затем нам приказали раздеться до трусов, а все остальное сложить в хлопчатобумажный мешок, который нам предоставили. Затем началась психологическая игра. Нам сказали наклониться и "раздвинуть щеки". Кто-то прошел за нами, и мы все были объявлены "годными". Затем последовал анализ мочи. Нет, они не собирали мочу и не исследовали ее. Мы просто помочились в писсуар. Нас всех признали годными, потому что у нас была моча. Потом началась проверка слуха. Было много криков и толчков, люди всячески делали вид, что не слышат.

Наконец, у нас был письменный тест с несколькими возможностями ответа. Мы должны были отметить черным тот вариант, который считали правильным. В глубине комнаты стоял автомат, быстро выставлявший оценки за каждый тест. Что же мне делать, задался я вопросом. Памятуя о том, что увидел в автобусе, я предположил, что многие попытаются откосить от армии, провалив этот тест. Поэтому решил сделать его максимально хорошо. Насколько помню, там было 100 вопросов, на которые у нас был час времени. Разные математические задачи, требующие элементарной алгебры, я быстро и легко решил в уме. Вопросы на знание языка тоже были несложными. В то время мой интеллект был на пике, и я закончил работу раньше. Я подошел со своей работой к инструктору, но он лишь прорычал мне: "Сядьте". Очевидно, он подумал, что я пытаюсь провалить тест. И я просто сидел там, пока он не собрал все работы.

Моего плохого зрения было достаточно для получения отсрочки, только нужно было, чтобы ко мне отнеслись с пониманием. Я попросил поговорить с комиссаром, и после некоторого препирательства они согласились. Его "офис" находился в палатке в центре этого огромного здания. Я никогда не думал, что военное училище окупится таким неожиданным образом, но именно это и случилось. Я вошел в его кабинет в своих трусах Jockey и выполнил соответствующий военный протокол: сначала надлежащее приветствие, потом отдал честь, затем стоял по стойке «смирно», пока мне не сказали "вольно".

Я объяснил, в чем заключается моя инвалидность, и предъявил письмо от офтальмолога, в котором говорилось, что мое зрение на левом глазу составляет 20/200 или даже хуже. Вероятно, он часто встречал людей, пытающихся избежать армии, а я мог обмануть проверку зрения. Более того, мое письмо было от врача из университетской больницы - не самый лучший выбор, учитывая, что профессура, как правило, придерживалась антивоенных взглядов, но понял я это слишком поздно.

Он рыкнул на меня и открыл папку с результатами моего обследования в течение дня. Когда он дошел до результатов моего письменного теста, он замер, а затем выражение его лица изменилось. Подозреваю, что я набрал 99 или даже 100 баллов. Он некоторое время смотрел на бумагу, а затем спросил меня: "Сынок, ты хочешь послужить родине?". Я секунду поколебался, размышляя, как ответить на столь важный вопрос, затем сказал: "Нет, сэр".

Он спросил: "Почему нет?". Я ответил: "Я работаю в НАСА и скоро получу докторскую степень по физике. Я считаю, что смогу послужить своей стране лучше, продолжая заниматься этим, чем служа в армии". Он выглядел ошеломленным, а затем сказал: "Сынок, ты получил свою отсрочку по 4-F (инвалидности), теперь иди". Мне кажется, я никогда в жизни не чувствовал такого облегчения. Вернувшись на автобусе в Аннаполис, я с благодарностью поехал домой.

Когда я закончил курсовую работу и сдал "зачеты", пришло время защищать диссертацию, чтобы получить степень доктора философии. Напомню, что я выбрал Католический университет, потому что мог готовить диссертацию по месту работы. Я прошел собеседование в нескольких научных организациях Центра имени Годдарда. В конце концов, я выбрал Лабораторию астрофизики высоких энергий. Возглавляемая Фрэнком Макдональдом, она обладала авторитетом, который был необходим университету, и даже больше. Мой начальник отделения и руководитель Карл Фихтель был неприятным человеком, но компетентным физиком.

Дейв Берч и Дон Римз, прекрасные люди и превосходные физики, предложили мне возглавить эксперимент по изучению интенсивности и состава солнечных частиц ("SPICE"). Они отправляли небольшие партии научной аппаратуры к солнечным вспышкам с помощью зондирующих ракет Nike-Apache, запускаемых с космодрома Черчилль в Канаде. Моей задачей должно было стать значительное увеличение полезной нагрузки и автоматизация процесса «сканирования», чтобы эффективно обрабатывать информацию, полученную с «пленок» детекторов большего размера. Это выглядело интересно, и соответствовало моим способностям. Однако, переход на новое место задерживался из-за споров по поводу моей ставки. Должности на государственной службе даются со скрипом. Все согласились с тем, что мне нужно переходить на новое место, но мои новые руководители хотели получить под меня соответствующую должность, а прежние хотели сохранить ее у себя. Время шло, и мое раздражение нарастало. Я терял время и становился нетерпеливым. Наконец, я решил написать письмо Джону Кларку, директору Центра, – смелый (и рискованный) шаг. Я объяснил, что все согласны с тем, что перевод оправдан, но мы оказались втянуты в "административный спор". Вскоре я (26 лет от роду) оказался в кабинете директора Центра в присутствии высшего руководства обеих организаций. Я объяснил свою ситуацию, и он решил, кто получит мою должность. (Не помню, что он решил.) Через несколько дней я вышел на новую работу.

Идея эксперимента SPICE показалась мне интересной – это было увлекательно провести исследования, чтобы узнать, есть ли что-то "особенное" в нашем Солнце. Или же это обычная звезда класса GV, желтый карлик, которым она и кажется? Сравнивая состав хондритовых метеоритов с полученными мною результатами и учитывая степень "распространённости во Вселенной" этих элементов, я смог бы определить, есть ли в солнце что-то необычное (на фото). Кроме того, это позволило бы мне использовать мой предыдущий опыт работы в отделе зондирующих ракет. Они предложили мне возглавить эксперимент в качестве главного исследователя. Однако мне предстояло значительно улучшить измерения, чтобы я смог опубликовать результаты. Статья "за своим авторством" в реферируемом журнале высшего уровня была обязательным требованием для получения степени доктора философии в Католическом университете.

Физика этого явления не представляла сложности. Все распространенные элементы имеют одинаковое отношение заряда к массе – 2. Солнечные вспышки были настолько интенсивными, что атомы оказывались "полностью раздетыми", то есть совсем без электронов. Такое отношение заряда к массе присутствует во всех уравнениях электродинамики. Это означает, что электромагнитные процессы, ускоряющие ядра в солнечной вспышке, будут действовать "беспристрастно", выбрасывая в космос точные образцы материала солнечной фотосферы. Кроме того, у меня было уравнение для скорости ионизации частиц в ядерных "эмульсиях" как функция заряда и скорости.

Моей первой задачей стала разработка значительно большей полезной нагрузки для зондирующей ракеты, чтобы собрать больше частиц, поскольку точность данных была "статистически ограниченной". Я придумал проект и заключил контракт с компанией Miller Engineering на его изготовление. Через несколько месяцев мы были готовы к испытаниям в реальных условиях. Было страшно наблюдать, как моё оборудование на специальном "вибростоле" получает нагрузку в 60g (в 60 раз превышающую силу тяжести), что соответствует перегрузкам, которым подвергается ракета Nike-Apache. Разработанная мной аппаратура выдержала все испытания, и я отправил ее на ракетный полигон в Форт Черчилль в Канаде.

Наступила зима, и я лично поехал на полигон, чтобы объяснить, как поддерживать мое оборудование в состоянии, пригодном для полета. У меня была арктическая куртка, застегивавшаяся на молнию и формировавшая длинный, подбитый мехом "туннель" для дыхания. Автомобили должны были подключаться к электросети при каждой остановке двигателя. Все должны были быть на радиосвязи, когда покидали главное здание. В дневное время можно было съездить на свалку и (осторожно) понаблюдать за белыми медведями. Это было здорово!

Мы договорились, что они должны будут осуществить запуск по моему звонку, так как я следил за солнечной активностью из Центра имени Годдарда. Но после интенсивной солнечной вспышки связь с крайним севером прервалась, поскольку те же частицы, которые я хотел измерить, ионизировали атмосферу. Я не смог дозвониться, и запуск не состоялся. Черт побери! Нужно было найти другой способ управлять запуском. У них был риометр, прибор, измеряющий степень непроницаемости ионосферы. Я сообщил им, что когда риометр будет показывать наличии заряженных частиц в атмосфере, и они не смогут до меня дозвониться, то пусть совершают запуск моих ракет самостоятельно. Если вспышка была достаточно сильной, чтобы помешать связи, то потока солнечных частиц хватило бы и для моего эксперимента. Идея оказалась удачной, и мы несколько раз запустили ракеты во время вспышек среднего размера.

Однажды, когда я летом приехал в Форт Черчилль, чтобы проверить нашу исследовательскую аппаратуру, вечером сработала сирена риометра. Там, как и на большинстве военных объектов, алкоголь был дешев, поэтому мы пили почти без перерыва. Начальник полигона встал и сказал: «Пойдем запустим ракеты Чарли». Мы погрузились в автомобили и направились на пусковую площадку. Обслуживающий персонал вывел ускорители Nike и двигатели второй ступени Apache из подземных бункеров и установил воспламенители. Затем они разместили ступени в пусковой установке, поместив мое оборудование в носовой части, и поставили заряды для запуска. Затем все перешли в бункер, и начался обратный отсчет. Мои исследовательские приборы пока находились в выключенном состоянии, так как для включенной аппаратуры мощнейшая стартовая вибрация могла стать роковой. Барометрический датчик должен был активировать её и открыть носовой отсек по достижении расчетной высоты. Другой датчик должен был закрыть носовой отсек перед приземлением. Полет длился около 20 минут.

Когда до запуска оставалось четыре минуты, и все было готово, я попросил директора выйти наружу и понаблюдать запуск вблизи. Он ответил «не вопрос». Тогда я поинтересовался, насколько близко я могу подойти. Он сказал, что мне решать. Я знал, что за 3,2 секунды, время сгорания разгонного блока Nike, ракета развивала скорость, в семь раз превышающую скорость звука. Взрыв при запуске ракетного двигателя твердого топлива (не всегда) получается контролируемым. Я подумал, что это будет запоминающееся зрелище. Я шел к ракете, освещенной лучами прожекторов (было уже около 11-ти вечера), и думал: «Как здорово». Мой магнитометр служил частью бортовой системы ориентации, а мое оборудование для исследования солнечных космических лучей было основным грузом. Я услышал отсчет из громкоговорителя: 5,4, 3, 2, 1, 0! К тому, что произошло дальше, я оказался не готов. Ночное небо озарила вспышка, за которой последовал громоподобный раскат, сбивший меня с ног и опустивший прямо на задницу. Все еще в шоке, я оторвал себя от земли и вернулся в бункер как ни в чем ни бывало.

На следующее утро нам нужно было найти мою аппаратуру, приземлившуюся где-то в тундре, чтобы получить данные с «эмульсионных стопок». Фотографическая эмульсия - это светочувствительные кристаллы галогенида серебра, взвешенные в желатине. Эмульсия наносится тонким слоем на пластиковые листы для получения черно-белой фотопленки. Фотоны света преобразуют галогениды в серебро, которое становится видимым при проявке. В моем случае так называемых "ядерных" эмульсий, поскольку они используются в ядерной физике, пластика не было - просто довольно толстые листы эмульсии, называемые пелликулами, сложенные вместе. Солнечные частицы входят в эмульсию, замедляются, а затем останавливаются. Частицы, будучи единичными атомами, невидимы. Однако, проходя через эмульсию, они откладывают энергию, оставляя (серебристые) следы, которые легко можно увидеть с помощью микроскопа после проявки фотографии. Подавляющее число частиц - это водород, затем гелий, плюс большое количество железа, поскольку оно имеет наиболее сильную "энергию связи на нуклон" среди всех элементов.

Начальник полигона предложил, что поскольку я, ведущий исследователь ("ВИ"), оказался с ними, то могу отправиться на вертолете за «полезной нагрузкой», если захочу. Конечно, я захотел. Наиболее подходящим для этого вертолетом был Jet Ranger компании Bell. К сожалению, единственный доступный вертолет оказался в распоряжении одного из политиков. Вместо него прибыл пилот, похожий на восьмидесятилетнего старика, со старинным (французским) вертолетом Alouette. Несмотря на беспокойство, я придерживался «сюжетной линии», что старый пилот борозды не испортит. Я сел на правое сиденье, и он включил двигатель. При вращении ротора вертолет сильно раскачивался из стороны в сторону, что не могло не вызывать беспокойства. Однако по мере подъема движение стало более плавным. Полет продолжался около 30 минут, я указывал направление, держа карту на коленях.

После тридцати минут безуспешных поисков я попросил пилота лететь пониже. Поначалу он сопротивлялся, но я настоял на своем, так как фактор времени имел большое значение. Везде было мокро, и если уплотнительные кольца дадут течь в том месте, где носовой конус закрывал научную аппаратуру от воды, эмульсии будут испорчены. Кроме того, у нас заканчивалось топливо. Итак, мы пролетели совсем низко над землей, и я заметил полезный груз. Мы приземлились и вместе погрузили оборудование на стойку над полозом вертолета. Я был удивлен, увидев ликующую толпу, приветствующую наше возвращение. Оказалось, что они следили за нами по радару и потеряли сигнал, когда мы снизились. Они уже готовили сообщение в NASA о том, что мы разбились, а я считаюсь погибшим, когда мы снова появились на радаре.

Я вытащил стопки пелликул, которые содержали пленки со следами частиц, и отвез их в Центр Годдарда. Мой коллега, Дейв Берч, проявил их для меня. (Я не смог бы провести этот эксперимент без огромной помощи моих коллег, физиков Дейва Берча и Дона Римза).

Я пытался провести точное измерение относительной распространённости легких элементов, включая углерод, азот и кислород. Идея заключалась в том, чтобы сравнить эти показатели с "универсальными" показателями на основе "хондритовых метеоритов" и выяснить, есть ли что-то необычное в нашем Солнце. В прошлом люди, выполнявшие такую работу, использовали человеческие "сканеры", чтобы смотреть в микроскопы и записывать наблюдения в журналы. Это было непрактично в случае с моими очень большими пленками. Я подготовил компьютеризированный предметный столик микроскопа и автоматическое измерение следов частиц. Компьютер, которым я пользовался, был серийным номером "5", DEC PDP-8 с памятью на 32 тысячи 8-битных слов. Примечание: Это были тысячи, а не мега- или гига слов, и только 8-битные слова, в отличие от 64-битных слов, которые использует компьютер, на котором я это сейчас печатаю! Утром я включал его, затем "переключал" около 15 "слов" с помощью переключателей на передней панели. Затем он мог загружать дополнительное программное обеспечение с помощью устройства для чтения бумажных лент и, наконец, соединяться с IBM 1800 для загрузки дополнительного программного обеспечения и хранения данных. Отличную поддержку обеспечивал физик Джон Корпи, занимавшийся программированием IBM 1800.

Мне нужен был точный оптический детектор для измерения следов частиц и создания цифровых данных, которые я мог бы анализировать с помощью компьютера. Детектор должен был располагаться на верхней части микроскопа (стоковая фотография). Теперь еще несколько слов о Марио. Он смог стать государственным служащим, затем последовал за мной в Католический университет, выбрав прикладную физику. Марио также хотел перейти из отдела зондирующих ракет в научную организацию. Однажды, оказавшись в здании исследовательского центра, я увидел в запертом ящике объявление о поиске специалиста по магнитометрам. Я взломал замок, вынул объявление и отнес его Марио. Он был так взволнован, что заметно дрожал. Он встретился с директором по науке Нормом Нессом и узнал, что эта работа была "забронирована" для кого-то. Однако, Норм увидел его потенциал и создал место специально для Марио. Думаю, после этого его магнитометры работали на всех космических полетах. Кроме того, его работе посвящена одна из серий научно-документального сериала NOVA. Марио работал этажом выше, и я, конечно, попросил его помочь мне с детектором, и он, конечно же, быстро решил эту проблему.

Затем мне повезло. 7 августа 1972 года произошла одна из мощнейших солнечных вспышек, когда-либо достигавших земли. С полигона Форт Черчилль удалось успешно запустить две моих ракеты этой вспышке прямо в зубы! И снова Дейв проявил пленки, а я занялся обработкой данных. Для анализа траекторий я написал длинную программу на языке Фортран-4. Каждый вечер я относил большой стальной ящик, заполненный перфокартами, в соседнее здание, где компьютер IBM 7094 занимал весь подвал. Операторы загружали мои карты в считывающее устройство, компьютер считывал "язык управления заданиями", "компоновал" мою программу, а затем выполнял ее в течение ночи. Утром я забирал (толстую) распечатку. Она графически отображала распределение траекторий в зависимости от энергии.

Было просто рассчитать энергетическое осаждение "dE/dX" различных ядер, проходящих через фотоэмульсию. Однако "передаточную функцию" следов, измеряемую электронным датчиком, рассчитать было невозможно. Поэтому я использовал тот факт, что ядра имели целочисленные атомные номера, чтобы поэкспериментировать с параметрами и сравнить графики, а затем увидеть, насколько хорошо определяются различные ядра. Я запускал свою программу каждую ночь, изменяя параметры и постепенно улучшая степень распознавания. Наконец, я заявил о самом точном измерении легких элементов и первом обнаружении солнечного бора.

Я провел уникальные исследования состава солнечной фотосферы, которые представил на конференции по физике и опубликовал в рецензируемом журнале "Солнечная физика". Затем, к моему удивлению, мой грант был внезапно прекращен. Это объяснялось тем, что я полностью исчерпал возможности данной методологии. Я успешно запустил самую большую практическую полезную нагрузку зондирующей ракеты в одну из самых интенсивных солнечных вспышек в истории и успешно проанализировал полученные данные. Но что теперь?